5. О евангельских истоках теории личной благотворительности, проповедуемой Ипполитом
«Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит!» – гласит известная русская пословица. И мы уже видели, что с первых страниц романа и словом, и делом, а главное,
«Конечно, десять заповед<ей> хороши. Тут не только спорить, да и рассуждать нечего: “Не лги, не воруй, ложного не свидетельствуй” и т. д.» (9, 194). Писатель неточно, наиболее близко к Евангелию от Марка[73], приводит здесь восьмую и девятую заповеди. Им намечался также разговор Аглаи с князем, в котором одной из тем были бы вдохновленные заповедями слова апостола Павла из Первого послания к коринфянам. Достоевский цитирует по памяти часть девятой и десятой строк главы шестой: «Одни блудники и прелюбодеи никогда не войдут в Царствие Небесное» (9, 280). Сравните с точным текстом послания: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи <…> – Царства Божия не наследуют».
В окончательном тексте духом десяти заповедей, а также заповедей блаженства, поющихся на русской православной литургии, наиболее явственно проникнут эпизод посещения князя компанией Бурдовского. Для лучшего его понимания следует обратиться к черновым материалам. За четыре дня до появления наброска истории «сына Павлищева», 12 марта, Федор Михайлович на полях рабочей тетради характеризует «главное социальное убеждение» своего героя. Оно состоит в том, что «экономическое учение о
Особое внимание Достоевского обратила на себя передовая статья газеты «День» от 22 сентября 1862 года. Автором ее был И. С. Аксаков, чьи взгляды разделяет, детально передавая их в своих «Письмах», Страхов. Аксаков опасается ослабления в обществе личных «благотворительных движений» и «нравственных ощущений». Он пишет, что благотворительность личная порождает «процесс нравственных ощущений, переживаемый как дающим, так и принимающим даяния,
Страхов и Аксаков рассматривают благотворительность «как прямое следствие самой природы человека», считая, что всякая благотворительность тем лучше, чем она ближе к частной[75]. В начале своего монолога на ту же тему Ипполит высказывается очень созвучно им:
– Кто посягает на единичную «милостыню» <…>, тот посягает на природу человека и презирает его личное достоинство. <…> Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую (8, 335).
Вспомним деятельное участие Мышкина в судьбах многих действующих лиц романа, особенно в судьбе Бурдовского, его «сниженного двойника». Он сначала посылает Антипу денежное вспоможение через Чебарова, а затем предлагает десять тысяч, хотя его обвинили в газетном фельетоне в том, что он «студентов обокрал» (8, 221). После этого Мышкин хочет «руководить» Бурдовского, помогая ему своей преданной дружбой и содействием.
Горячим проповедником религиозной нравственности как единственно возможной основы не только подлинной благотворительности, но и
– Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! – принимает он сторону В. С. Печерина в полемике последнего с А. И. Герценом. – Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…[76]
Устами своего персонажа Достоевский в этом пассаже упрекает Герцена в тщеславии; затем, прибегая для выделения дорогой ему идеи к приему «повтора и вариации», атакует Мальтуса, а также подобных ему тщеславных «друзей человечества»[77]. Лебедев заявляет, что «друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества», способный разрушить весь мир, если кому-нибудь вздумается оскорбить его тщеславие (8, 312). Приниженность и шутовство, глубокая вера и оригинальный ум, начитанность, всезнайство и красноречие, способность к подлинным прозрениям и блестящей лжи, низость и гнусность, сердечность и коварство соединены Достоевским в фигуре Лебедева. Этот, по выражению Мышкина, «беспорядок» в его натуре (8, 410) создает у читателя впечатление, что Лебедева невозможно принимать вполне «всерьез»; это позволяет Достоевскому придать не только колоритность, но и особую смелость, откровенность и глубину его высказываниям