О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

l:href="#n_78">[78]. Писатель не раз делает Лебедева выразителем собственных взглядов, как и взглядов своих идейных союзников. Так, он говорит Мышкину, что все основано «в нынешний век на мере и на договоре» (8, 167). Слова эти перекликаются не только с Апокалипсисом[79], которым их подтверждает Лебедев, но и с одною из главных мыслей цитированной выше статьи И. С. Аксакова. Автор ее с горечью пишет о том, что «в наше практическое время» политэкономы всякое добро определяют «весом и мерой». Они признают выгоду единственным двигателем человечества. Аксаков же и Достоевский были убеждены, что ценность благотворительности не может определяться, как это имеет место на Западе, результатами «одной вещественной выгоды для бедного», одним лишь «весом и мерой пользы», ибо только христианская любовь придает ей подлинную ценность и смысл.

6. «Цепь и надежда. Сделать немного. Ясная смерть»

«Злободневный» эпизод встречи князя с компанией Бундовского имеет более глубокое значение, чем может показаться на первый взгляд. В нем, по замыслу Достоевского, проявляются как подлинно христианская благотворительность Мышкина, так и сразу многие евангельские черты его личности. Черновые материалы позволяют в определенной степени понять логику писателя, приведшую к этому в процессе становления образа главного героя.

Уже в записи от 1 апреля 1868 года, через несколько дней после того, как определился «синтез» романа и невинность стала в воображении автора одной из доминирующих черт князя, читаем:

«ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ.

БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ.

ЦЕПЬ И НАДЕЖДА.

СДЕЛАТЬ НЕМНОГО.

ЯСНАЯ СМЕРТЬ».

А еще через несколько строк отмечается: «Последние дни и часы Князя. Чудак, дети, все его обманули и проч<ее>». Вторая запись появилась, скорее всего, под влиянием размышлений Достоевского именно в эти дни над образом Дон-Кихота, – «чудака», постоянно обманываемого собственным оруженосцем.

Из приведенных черновых записей, как и из многих других, видно, что писатель не собирался сделать Мышкина радикальным реформатором окружающей действительности. Он планировал «ясную смерть» героя, совершившего немногое и сраженного бедствиями и греховностью «мира». Ранее смерти князя, как и в окончательном тексте, «Рогожин зарезал Настасью Филипповну». Автор подчеркивал при этом и здесь, и до самого завершения романа, что Аглая (ее ревность и вызванная этой ревностью «сцена соперниц») была тому «главной причиной» (9, 241).

Мне думается, что слова: «ЯСНАЯ СМЕРТЬ», – цитированные выше, возможно понимать не только как смерть очевидная, но в то же самое время и как смерть спокойная, просветленная. К этой мысли приводят предшествующие строки: «ЦЕПЬ И НАДЕЖДА. СДЕААТЬ НЕМНОГО». Приводит к ней и сопоставление апрельской записи с заметкой от второй половины сентября 1868 года, где Достоевский писал, возвращаясь к размышлениям о кончине князя:

«Под конец Князь: торжественно-спокойное его состояние!

Простил людям.

Пророчества. Разъяснения каждому себя самого. Времени. Прощение Аглаи» (9, 280).

Упоминания о «цепи» – символе бессмертия человеческой души и непреходящего значения добрых дел – еще дважды встречаются в черновиках. Они возникли как перекличка с идеями «Войны и мира». Во втором томе этого романа (ч. II, гл. XII) Пьер Безухов пытается убедить князя Андрея принять масонство, чтобы служить добру и обрести утраченный им смысл жизни. Пьер надеется, что, вступив в масонское братство, Болконский тотчас почувствует себя «частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах». Пытаясь пробудить в князе Андрее веру в будущую жизнь, Пьер говорит ему, что человек – промежуточное звено между растительно-животным миром и миром духов, живущих «над ним». Именно в духовном мире, а не здесь, на земле, «есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно – дети всего мира». «Разве я не чувствую, – восклицает Безухов, – что я в этом бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, – высшая сила, – как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? <…> Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был»[80].

Жизнь каждого человека звучит звеном в общей цепи – отмечает Достоевский в черновиках (9, 270). А в окончательном тексте Терентьев утверждает: «…все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества?» (8, 336). Позднее о взаимосвязи всего живого в мире будет свидетельствовать старец Зосима в «Братьях Карамазовых»: «…все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь – в другом конце мира отдается» (14, 290).

Пользуясь толстовской «терминологией», вводя ее в черновики, Достоевский намечает тему одного из важных высказываний Мышкина. Писатель