пешком, здороваются с вами и спрашивают:
«Скажите… Скажите, пожалуйста, куда это вы мчитесь так быстро?»
«Простите, – отвечаете вы на всем скаку, – простите, я очень спешу собирать коллекцию!»
Я даже почувствовал какое-то утешение в предстоящей разлуке с мамой. Тем временем она уложила свой чемодан, и мы втроем – бабушка, мама и я – присели на минутку, чтобы набраться сил перед дорогой на вокзал.
Я помогал маме нести чемодан два с половиной квартала. А бабушка несла провизию, потому что иначе она могла испортиться и маме пришлось бы голодать два дня и две ночи.
Потом мы сели в двадцать третий трамвай и стали ждать, пока ватман попьет воды с сиропом и получит сдачу. Бабушка, как всегда, очень разволновалась, и я испугался, что она сама поведет трамвай и ватману придется бежать за нами целую остановку.
Но тут зазвенел звонок, и мы покатили.
По-моему, на извозчике ездить куда интереснее: сидишь себе и видишь все и впереди, и справа, и слева. А из трамвая, даже если раз в год найдется место возле окошка, все равно видно только одну сторону и обязательно не ту, которую хочется. И потом извозчик может подъехать к самому вокзалу, а у трамвая не хватает рельсов, и он останавливается так далеко, что бабушка вообще не могла понять, зачем мы с ним связывались.
На вокзал пускали только по картонным билетикам. Их давала всем людям за деньги женщина, посаженная в стеклянную будку, чтоб они никогда не кончались. И хорошо, что за вход на вокзал берут деньги. Чем он хуже музея?
А здесь посередине еще фонтан с живыми рыбками! По залу впереди толпы с чемоданами ходила экскурсовод в красной фуражке и давала всем справки. Мы тоже походили за ней и узнали, на каком пути стоит наш поезд. По-моему, вместо номера перрона ей проще было припомнить, что у нашего поезда зеленый паровоз. У чужого он был черный. Мама объяснила, что паровоз зеленый – от скорости: скорый поезд – зеленый паровоз, медленный поезд – черный. Иначе люди не могли бы различать поезда: вагоны-то все зеленые. У мамы вагон был совсем новый, жаль только, он уезжал вместе с нею!
По перрону ходила женщина с лотком и вместо мороженого продавала цветы. Я достал из кармана все мои деньги и купил маме букетик, а она приколола его на платье с матросским воротником и перламутровыми пуговицами – мое любимое. Потом пришли мамины подруги и принесли ей большой букет. Но мой все равно был лучше!
Они почему-то вдруг загрустили. Тогда я прочитал им все слова, написанные на вагоне, и им опять стало весело. Но тут ударил первый звонок, и я сам загрустил. Лучше бы мама в этом новом вагоне приезжала сейчас обратно. Я так и сказал ей, но она решила все-таки уехать. Она поцеловала меня и шепнула мне на ухо про коллекцию. А потом еще дернула за нос – и совершенно напрасно, потому что все как раз смотрели в нашу сторону.
Конечно, женщины целовались до третьего звонка, и мы с мамой не успели даже поговорить. Она только крикнула мне: «Пиши!» Паровоз загудел, и вагоны тронулись. Стоило им разогнаться, как прибежал усатый мужчина с чемоданом. Он, наверно, только сейчас узнал у экскурсовода в красной фуражке номер перрона. Но машинист не заметил его и не дал задний ход. Тогда мужчина плюнул не в урну и пошел со своим чемоданом обратно на вокзал, а мы зашагали к выходу.
Я рассказал маминым подругам, какая у меня скоро будет коллекция, и они сразу напросились к нам в гости.
Дома я сообщил обо всем Борису. Борис пересчитал конверты, сосчитал дни, оставшиеся до маминого приезда, и результат перевел в альбомные страницы (теперь он знаменитый физик). Выходило, что писать стоит.
После обеда я взял первый конверт и долго разглядывал самолет с велосипедными колесами, прикидывая, куда лучше поставить печать, чтобы – во избежание аварии – не лишить аэроплан какой-нибудь важной детали. Решив, что безопасней всего пристукнуть расстилавшуюся внизу тайгу, где все равно нельзя приземлиться, я перебирал остальные марки, пока не отыскал подходящее для посадки место в сердце пустыни Каракумы, по которому мчались похожие на детские коляски автомобили.
Успокоясь на этот счет, я достал бумагу и карандаш и загрустил: о чем писать? Ведь маме известен был мой распорядок до самого вечера, она даже знала, что у нас будет на ужин. Я вызвал Бориса в коридор. Он предложил завтра отправить сразу два письма, разделив пополам то, что мама уже знать не могла. Но я опасался: а вдруг мама предупредила почту? Не зря же она на вокзале подходила к стеклянному окошку с надписью «Письма-телеграммы». Борис тоже почуял в этом подвох.
– Напиши тогда сегодня про паровоз и вокзал, – предложил он.
– Так ведь мама сама и уезжала!
– Ну-у, придумай что-нибудь… Что мы… Что нами все довольны. Или что я тяжело заболел, а папа сразу меня вылечил.
– Не могу, в письмах можно писать только правду. Это если на словах…
– Да-а?
– И потом, вдруг она захочет проверить. Еще огорчится.
– А может, написать, как Сея (это был его старший брат, ходивший уже в школу) набил себе шишку?
– На лбу? – спросил я с надеждой.
– Не-ет, на затылке.
