Жалко. Это не так красиво… А-а у вас все здоровы?
– Да. На обед у нас сегодня был зеленый борщ, котлеты и компот из черешен – очень вкусный.
– Из черешен? – переспросил я.
– Ага, я спрятал целую чашку. Могу дать попробовать.
– Давай.
Компот был вкусный.
– Понимаешь, – сказал я с чувством, – я написал бы про ваш компот, но тогда я должен написать и про наш компот, а у нас сегодня был чай.
– Жалко, – вздохнул он.
Мы снова задумались и думали до самого ужина. Назавтра рыжий Изя узнал про мою будущую коллекцию и вылил со своего балкона на наш целый стакан воды. По дворовым законам это было объявлением войны. До обеда мы искали отобранную у нас рогатку. После мертвого часа сразу нашли ее и снова были обезоружены моей бабушкой, уважавшей Лигу Наций. Из двух разных углов мы напрасно взывали к лучшим ее чувствам. Бабушка не приняла мой отказ от вечернего умывания и чистки зубов и заперла на ключ карандаш и игрушки.
Улегшись в постель, я, как всегда, пересчитал для порядка звезды в балконной двери и вдруг вспомнил, что снова не отправил маме письма.
Утром, увидев на столе манную кашу, я понял: гонения продолжаются. Я очистил тарелку и начал переговоры. Добивался я вот чего: бабушка посылает маме письмо и объяснит, что я не мог написать ей вчера без карандашей; а я предоставлю для этого письма конверт с маркой. И сам я тоже отправлю сегодня письмо в отдельном конверте. Но бабушка положила мне еще каши и сказала:
– Я вообще сильно подумываю, не отнять ли у тебя эти марки. Потому что коллекции собирают только приличные дети.
– Не имеешь права! – воскликнул я, отодвигая тарелку. – Не имеешь никакого права! Никто не может отобрать у человека то, что уже подарено!
– Так, значит, никакого права? – спросила бабушка. – Говори, говори. Я люблю послушать про права, у нас в семье как раз не хватало юриста.
Она взяла конверты со столика и тоже заперла в шкаф.
Я вызвал Бориса в чулан рядом с ванной и рассказал ему про кашу и про конверты, а потом спросил у него напрямик, кто главнее – бабушка или мама? Он осведомился, с чем была каша, и, узнав, что с джемом, мечтательно сощурился.
– Ну, вот что, – сказал он наконец, – я думаю, раз бабушка это – мамина мама, значит, она главнее.
– А марки? – спросил я упавшим голосом.
– Ну, их же заперли, так что они не пропадут, – вдумчиво произнес он, достал из кармана горбушку и, сдув с нее разный мусор, предложил мне самый поджаристый край.
Я отказался.
Он съел хлеб, и мы приуныли.
Потом пришла мамина подруга Мария Михайловна, которую мы называли М.М. (Эм). Мы оба ее очень любили. В квартире у нее было столько чудесных вещей. У стены стоял старинный рояль с диковинными золотыми буквами и золотой короной. Когда, ужасно скрипя на повороте, мимо проезжал двадцать первый трамвай, за черным полированным деревом сердито гудели струны. Рядом на красивом мраморном столике сверкали канделябры – тоже из чистого золота. Когда мы с мамой приходили в гости, М.М. зажигала в золотых канделябрах белые, похожие на длиннющие эскимо свечи и угощала нас чаем с пирожными. А потом играла для нас музыку, сочиненную лукавым молодым человеком в кружевах и белом завитом парике, портрет которого висел на стене. От музыки этой у меня холодело сердце; мне чудилось, будто тысячи прозрачных сосулек звонко раскалываются в высоте и долго-долго падают в черную пропасть, где, не умолкая, гулко грохочет эхо. Огни на свечах качались из стороны в сторону, и молодой человек на портрете, улыбаясь, качал головой и глядел на меня с неодобрением. Наверно, потому, что он в мои годы уже сочинял музыку и мог вслепую играть на клавесине, у которого платком накрывали клавиши.
Вдоль стен стояла мебель на смешных гнутых ногах. Борис считал, что мастер выточил сперва из дерева огромный круг, потом распилил его на равные доли и сделал из них ножки ко всем этим столам, сервантам и стульям. За стеклянными дверцами синели расписные тарелки. Из было ровно двенадцать – по числу месяцев, и на каждой стояла погода, какая бывает обычно в этом месяце, и кавалеры с дамами разгуливали по тарелкам в любую погоду. Рядом высился голубой фарфоровый замок; маленькие башенки его были на самом деле солонка, уксусница, перечница и горчичница, а в большой башне помещались настоящие часы. Они тикали и показывали время. В другом шкафу лежали витые перламутровые раковины, в которых тихонько гудело море, и тяжелые стеклянные шары с распустившимися внутри цветами. А в уголке, у самой стенки, крылатый фарфоровый мальчик целовал зачем-то фарфоровую девочку.
На софе, покрытой цветным покрывалом, лежал огромный черный кот по имени Черт. Толстый и важный, он в ответ на мои заискивания брезгливо зевал, скручивая трубочкой свой розовый язык. А по всему дому носилась Делька (полное имя Корделия), большой рыжий эрдельтерьер, вышколенный для верховой езды…
Дом этот был нашим волшебным замком, а сама М.М. – доброй феей, осыпавшей меня и Бориса подарками и чудесами. Не подвела она нас и сегодня. Улыбаясь, она поправила пенсне, открыла сумочку и помахала перед нашими носами белым бумажным квадратиком.
