И когда из кучи опавших листьев выпала белая рука убитой девушки, город наконец выдохнул застоявшееся гнилое дыхание.
Потому что это наконец случилось. То, чего мы все так ждали.
Самое худшее.
2016 год
На следующее утро я просыпаюсь очень рано. Или, скорее, просто сдаюсь, потому что мне надоело ворочаться, возиться и забываться тревожным полусном.
Мне приснился кошмар, в котором мистер Хэллоран катался на карусели с Девушкой. Почти уверен, что именно с Девушкой с Карусели, потому что на ней была та же одежда. А вот головы у нее не было. Она лежала на коленях у моего учителя, и всякий раз, когда сотрудник парка — я узнал в нем Шона Купера — запускал карусель на новый круг, эта голова истошно вопила.
«Кричи, если хочешь быстрее, говноед. Я сказал, КРИЧИ!»
Я вскакиваю с постели, меня трясет, мне жутко, жутко не по себе. Хватаю какие-то вещи, натягиваю их и на цыпочках спускаюсь по лестнице. Скорее всего, Хлоя все еще спит, поэтому я стараюсь убить время: завариваю кофе, читаю и выкуриваю две сигареты подряд на заднем дворе. А затем, когда часовая стрелка добирается до девяти и время кажется вполне подходящим, я беру трубку и звоню Хоппо.
Трубку поднимает его мама.
— Здравствуйте, миссис Хопкинс. Вы не могли бы позвать Дэвида?
— Кто это?
Голос у нее стал тонким и ломким. Какой яркий контраст с голосом моей мамы — резким и ясным! У матери Хоппо деменция. Прямо как у моего папы, вот только его болезнь Альцгеймера проявилась намного раньше и развивалась куда стремительнее.
Есть причина, по которой Хоппо все еще живет в том же доме, в котором жил в детстве. Он заботится о матери. Мы часто шутим о том, что мы — два старикана, которые все еще держатся за мамину юбку. Горькие шуточки.
— Это Эд Адамс, миссис Хопкинс, — говорю я.
— Кто?
— Эдди Адамс. Я друг Дэвида.
— Его нет.
— Не подскажете, когда он вернется?
Длинная пауза. А затем она отвечает, и ее голос звучит жестче:
— Нам ничего от вас не надо. Нам уже сделали двойные окна.
И она бросает трубку. Я смотрю на телефон несколько секунд. Знаю, нельзя принимать близко к сердцу все, что говорит Гвен. Папа часто терял нить разговора и принимался болтать обо всякой ерунде.
Звоню Хоппо на мобильный. Включается голосовая почта. Как и всегда. Если бы не работа, клянусь, я никогда не пользовался бы этой чертовой штукой. Я выплескиваю в траву остатки кофе из четвертой кружки и иду в холл. Для середины августа сегодня довольно холодно, да и ветер просто свирепствует. Я пытаюсь отыскать свое пальто. Обычно оно висит на вешалке у двери. Я давно его не надевал, на улице было тепло. Как бы там ни было, теперь, когда оно мне понадобилось, его почему-то нет на месте.
Я хмурюсь. Не люблю, когда что-то пропадает и я не могу это найти. Именно так начиналась папина болезнь. Всякий раз, когда я теряю ключи, у меня начинается легкая паника. Сначала ты забываешь, куда положил вещи, а потом начинаешь забывать, как эти вещи называются.
До сих пор помню то утро, когда отец безучастно смотрел на входную дверь, — его губы беззвучно шевелились, между бровей залегла глубокая морщина. А затем он внезапно громко хлопнул в ладоши, прямо как ребенок, и крикнул, указывая на дверную ручку и расплываясь в широкой улыбке:
— Дверной крючок! Дверной крючок, ну надо же! — И он повернулся ко мне. — Я уж думал, я забыл, как это называется.
Он был так счастлив, так доволен и рад, что у меня не хватило духу разуверить его. Я просто улыбнулся и ответил:
— Круто, пап. Правда, очень круто.
Я еще разок оглядываю вешалку. Может, я оставил его наверху? Хотя стоп, зачем мне нести пальто наверх? И все же я тащусь наверх и обыскиваю комнату. Кресло у кровати? Нет. Крючок на двери? Нет. Может, в шкафу? Я роюсь в вещах на плечиках, а затем мне в глаза бросается что-то скомканное в углу шкафа.
Я наклоняюсь и достаю мягкий комок. Это же мое пальто. Какое-то время я просто смотрю на него. Оно жутко измятое и даже немного влажное. Я пытаюсь вспомнить, когда видел его в последний раз. Кажется, в ту ночь, когда ко мне приходил Майки. Я помню, как повесил его дорогущую спортивную
