куртку на крючок, а на соседнем было мое пальто. А что дальше? Не помню, чтобы надевал его после этого.
Или надевал? Быть может, в ту ночь я накинул именно это пальто, выскользнул в нем в холодную туманную ночь, а потом… что потом? Я толкнул Майки в реку? Что за бред. Думаю, это я точно запомнил бы — как толкаю своего старого друга в реку среди ночи.
Да ну, Эд? Ты не помнишь, как спустился вниз среди ночи и обрисовал камин меловыми человечками. Ты же нажрался в дерьмо. Ты и понятия не имеешь, что еще мог тогда учудить.
Я пытаюсь задушить этот голосок в моей голове. У меня не было ни единой причины как-либо вредить Майки. Он предоставил мне для этого прекрасную возможность — когда был у меня. И если Майки действительно знал, кто убил Девушку с Карусели и это помогло бы оправдать мистера Хэллорана, я бы только обрадовался, ведь так?
Тогда как это пальто оказалось в шкафу, да еще в таком состоянии, Эд?
Я снова смотрю на пальто и пробегаю пальцами по грубому шерстяному полотну. И тут замечаю еще кое-что на манжете одного из рукавов. Несколько потемневших ржаво-красных капель. Мое горло стискивает спазм.
Это кровь.
Взрослая жизнь — это иллюзия. Честно говоря, я не думаю, что кто-то из нас по-настоящему повзрослел. Мы просто стали выше и обросли волосами. Меня до сих пор иногда удивляет, что мне позволяют водить машину и никто не отчитывает меня за пьянство в баре.
Под оболочкой взрослых, покрытых слоем многолетнего жизненного опыта, скрываются дети с ободранными коленками и сопливыми носами, которым просто нужны их родители… и друзья.
Минивэн Хоппо припаркован на улице. Я заворачиваю за угол и вижу самого Хоппо — он как раз слезает со своего старого велосипеда, нагруженного мешками с хворостом. За спиной у Хоппо тяжелый рюкзак. Я мысленно возвращаюсь в то солнечное время, когда мы вдвоем часто ходили в лес. Хоппо всегда возвращался с хворостом и растопкой, которые просила собрать его мать.
Он перекидывает ногу, слезая с велосипеда, и прислоняет его к бордюру; несмотря на то, как я себя чувствую, это зрелище вызывает у меня улыбку.
— Эд? Что ты здесь делаешь?
— Я звонил, но твой телефон выключен.
— А, да. Просто загулялся в лесу. Там связь не очень.
Я киваю:
— Старые привычки умирают медленно.
Он усмехается:
— Как и мамина память. Но она все равно не простит мне, если нам придется платить еще и за дрова.
Его улыбка гаснет — кажется, он заметил выражение моего лица.
— Что стряслось?
— Слышал про Майки?
— Что он теперь натворил?
Я открываю рот, но язык не поворачивается. Наконец мозг справляется с ним и я произношу самое очевидное:
— Умер.
— Умер?
Забавно, что люди часто повторяют за нами слова, даже если прекрасно все расслышали. Что это? Попытка отрицания?
Спустя пару мгновений Хоппо все-таки спрашивает:
— Как это произошло? Что случилось?
— Он утонул. В реке.
— Господи. Прямо как…
— Не совсем. Слушай, я могу войти?
— Да, конечно.
Хоппо катит свой велосипед вверх по дорожке. Я иду следом. Он открывает дверь, и мы заходим в темный узкий холл. Я не был здесь с детства. Да и тогда не заходил дальше прихожей из-за беспорядка. Иногда мы играли на заднем дворе, но недолго, потому что сад у них был маленький, а задний двор — просто двор. И довольно часто завален собачьими какашками. Их никто не убирал. Некоторые были совсем свежие, некоторые — уже побелевшие.
В доме пахнет пoтом, старой едой и дезинфекцией. Справа от меня приоткрыта дверь в небольшую гостиную. Я вижу цветастый диванчик и белые кружевные салфетки — некоторые из них покрыты желтым налетом никотина. В одном углу ютится телевизор, в другом — старый комод и ходунки.
Мать Хоппо сидит в кресле с высокой спинкой рядом с диваном и тупо пялится в телевизор, по которому показывают дневное ток-шоу. Гвен Хопкинс всегда была сухопарой женщиной, но болезнь и возраст совсем ее иссушили. Она утопает в длинном цветастом платье и зеленом кардигане. Ее руки,
