в однообразных равнинах». И далее Горчакову: (ноябрь, из Кишинева): «…Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести, но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d oewre», – то есть вне произведения. 30 ноября 1825 г. – то есть за две недели до 14 декабря – в письме Бестужеву Пушкин оставляет следующее «нота бене»: «И перед поэзией кавказской природы – поэма моя Голиковская проза», – то есть подобная известной книге Голикова «Деяния Петра Великого» – историческая проза «Записок» Пушкина о «деяниях» Александра I, но скрытая в единстве графического ряда поэмы и вышеприведенных текстов. Эта[25] страница «деяний» повествует, что «Черкесом», «заарканившим» Пленника, являлся вел. князь Николай, «…Через год, – заканчивает свои воспоминания А. Архарова, – «маскарад был повторен в Павловске». То есть в 1818 году, когда, «прискакав» в Петербург (Ура! В Россию скачет кочующий деспот… «Ноэль», 1818 г.), Александр I, окрестив первенца Николая, будущего Александра II, в тайном завещании передал престол брату и «в край далекий полетел с веселым призраком свободы»… Приведенные стихи поэмы звучали для современников поэта двояко: как известно, в 1818 г. Александр выехал на Юг России, «кочуя» по Бессарабии, подобно «Алеко», а в 1825 г. совершил свое последнее путешествие в Таганрог, под официальным предлогом лечения Елизаветы Алексеевны (отсюда: «Не много радостных ей дней Судьба на долю ниспослала»), а в действительности, спасаясь от «цареубийственного кинжала» Якушкина. «Конечно, поэму приличнее было бы назвать «Черкешенкой»», – соглашается Пушкин с мнением Горчакова, – «я об этом не подумал», – тем самым подтверждая, что истинно трагической фигурой была та, которой Пушкин «не должен», «не смеет» сказать: «Не много радостных ей дней судьба на долю ниспослала…». Как известно, в Пленнике Пушкин предопределил черты Онегина, о чем сообщает современникам автор в предисловии к первой главе романа: «Станут осуждать антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на «Кавказского пленника». Обратимся вновь к графическому ряду рукописей. В Кишиневской тетради среди плана «Песни о вещем Олеге», профилей Марата, Занда и других исторических лиц Пушкин рисует величественную фигуру женщины в зубчатой короне и в ферязи боярыни XVI века, у ног которой располагает портрет Карамзина. Тайнопись этой графической страницы исторического значения раскрывает письмо Карамзина 1820 г., где он пишет следующее Елизавете Алексеевне: «В 1590 году царица Ирина Федоровна Годунова была так одета: на голове корона о двенадцати зубцах, одежда широкая, бархатная до земли, на ногах сапожки из желтого или красного сафьяна…», – и подписывается так, как изобразил его Пушкин: «Повергает себя к Вашим стопам Историеограф». И далее приписывает: «А. Н. Оленин у меня был и с усердием все исполнит. Мы оба кладем перст на уста». (Вел. князь Николай Михайлович, «Императрица Елизавета Алексеевна». СПб. 1910, с. 665.) Таким образом, рисунок статной женщины представляет собою не княгиню «Ольгу», как считал А. Эфрос и его последователи, а портрет Елизаветы Алексеевны в маскарадном костюме Ирины Годуновой, которая, как известно, уговаривала Бориса отречься от царского венца!
«[…] Весь этот блеск и шум, и чад, Все эту ветошь маскарада», – вспоминает Татьяна в последнем свидании с Онегиным в восьмой главе романа. Итак, герои и сюжеты наслаиваются друг на друга, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет» (Данте. «Новая жизнь»).
Вернемся к «просвещенной» цензуре Бирюкова и образу «Черкешенки».
Никто из текстологов не обратил внимания на странную недосказанность, вернее – потаенную объемность приведенных стихов, вызвавших «шум и брань» современников: «Классический читатель» никак не понимал, что сделалось с черкешенкой, пеняя поэту, зачем он не сказал прямо и буквально, что она бросилась в воду и утонула».
Ибо подобно «Русалке – Анадиомене», Черкешенка как бы сливается с лунными волнами: плеснула и исчезла, как «Рыбка золотая»… Тем самым образ «Утопленницы» 1822 г., обретая бессмертие, воскресал в произведениях последующих лет, завершаясь в «Медном всаднике».
вновь возникает ее образ в «Русалке» памятного 1826 г. и снова – при луне. Почему именно с луной связывает Пушкин образ «Черкешенки» и в стихотворении 1826/28 гг.: «Не пой, красавица, при мне…», – напоминая читателям (и исследователям) «и ночь, и при луне, Черты далекой милой девы, Призрак милый, роковой…» То есть речь идет о чертах умершей женщины. И именно по этой причине Пушкин пишет М. Погодину в мае 1827 г. (то есть в год создания «Весенней песни», повествующей об утрате «Девы – Жены» Лицея, – см. главе I настоящей работы): «Ради господа Бога, оставьте мою Черкешенку в покое, Вы больно огорчите меня, если ее напечатаете». (13, 388)
Посмотрим еще раз на черты Елизаветы Алексеевны в миниатюре Д. Евреинова. В зрачке «Ока» Е. А. отражается окно Царскосельского дворца, в левом верхнем углу – диск луны… Эти детали нуждаются в особых примечаниях. Мифопоэтическая символика – отражение окна на хрустальной сфере творения – символ Логоса – проявлена в миниатюре окощка, отражающегося в зрачке Мадонны А. Дюрера 1515 г.
Известен мотив окна, как прорыва в неведомое – смерть, и окно – как связь души с небесными светилами, в частности с луной.
Окно в зрачке «Ока» Д. Евреинова говорит и о том простом жизненном факте, что, позируя художнику, Елизавета Алексеевна сидела у окна и смотрела на луну.
«И у окна сидит Она и все она…», – вспоминает Пушкин с Онегиным «сельский дом» и героиню романа Татьяну.
И эту «живую картину» мог видеть юный лицеист, так как окно его 14-й «кельи» находилось напротив покоев Елизаветы Алексеевны…
Мы подошли к последней загадке поэтики писем Пушкина – мольбе о Психее «имянно задумавшейся над цветком». Обратимся к Ф. Толстому.
Имя художника, прославившегося (кроме медалей 1812 г.) изображением цветов, фруктов, бабочек и сюиты на тему Психеи – «Душеньки» Богдановича – было знакомо Пушкину не понаслышке. Он бывал на вечерах Толстого, где частыми гостями были Жуковский, Вяземский, Одоевский, Рылеев, Бестужев. Пушкин своими глазами видел «чудотворную кисть» Толстого и слышал историю создания коллекции акварелей, ставшую неотъемлемой частью творчества
