«посвящением говну» Пушкин подразумевал самое письмо Вяземского, в котором тот приглашал его «улыбнуться» на его стихотворное «испражнение».
368
Изображение ветхого судна часто встречается в произведениях Хвостова. Например, в ранней комедии «Русский парижанец» (1788): «Я на море любви боюсь тем судном быть, / Которо б ветрами могло б ее разбиться, / Волнами разнестись, движеньем развалиться, / Размокнуть, ослабеть в дороге дальней сей, / Затмиться красотой Парижских кораблей, / И в абордаже злом, с ривальными судами / Быть поглощенному неверности волнами» [Бердников 2009: 337]. Как мы помним, Хвостову приписывались стихи об опрокинутых во время петербургского наводнения судах: «Разрушились небес и бурных вод оплоты, / И плавают вверх дном и судны, и елботы!»
369
Возможно, что в Ревеле Вяземскому довелось видеть транспортное судно «Граф Хвостов».
370
Пушкина особенно развеселила третья часть статьи Вяземского «Жуковский – Пушкин – О новой Пиитике басен», помещенной в февральской книжке «Московского телеграфа» (насмешки над патриотической критикой Булгариным поздних басен Крылова).
371
Символическая связь трона с ночным судном в русской традиции восходит к временам Екатерины Великой. По легенде, в трофейном польском троне, привезенном великим дядей Хвостова в Петербург после третьего раздела Польши, матушка-императрица приказала сделать дыру и использовала этот табурет в качестве стульчака, на котором, по смежной легенде, и скончалась в день 7 ноября 1796 года. Этому событию посвящено известное стихотворение Пушкина «Мне жаль великия жены» о веселой и немного блудной старушке, которая «Наказ писала, флоты жгла, и умерла, садясь на судно» [II, 303].
372
Представления Пушкина об отсутствии иерархии в поэзии и свободе поэта в выборе объектов для художественного изображения близки воззрениям Байрона, выраженным в памфлете против Боулса и Кэмпбелла, привлекшем внимание русского поэта весной 1825 года. Интересно заметить, что в центре этого остроумного памфлета находился образ морского корабля. По Кэмпбеллу, предложившему этот образ в качестве примера, поэтичность корабля зависит всецело от искусства поэта. По Боулсу, она определяется самой природой. По Байрону, выходящему в своей критической философии за пределы бинарного мышления, – тесной и подвижной связью природы и искусства. Как замечает исследователь этой полемики Т. Хоу, Байрону претила мысль Боулса о том, что поэзия может быть разобрана и изучена по частям, «as if criticism were a kind of scientific experiment». Она существует в неразрывном единстве между человеческой деятельностью и естественным миром: «it is “reciprocal”, and it is in its reciprocities that we find poetry’s ethical basis in its resistance to simple categorisation» [Хоу: 213]. Это внутреннее «сопротивление простой категоризации» – движущая сила Пушкина – поэта и человека – в интересующий нас период.
373
Чижевский обращает внимание на то, что «те же антитезы – море и “берег”, штиль и буря» до того использовались Пушкиным в стихотворении «Земля и море» (1821), завершавшемся «противопоставлением мореплавателя – “игралища слепой пучины” и самого поэта, “внимающего” “в надежной тишине” “шум ручья долины”». В этой антитезе исследователь видел «один из примеров той романтической “амбивалентности” высказываний в поэзии, с которой у Пушкина встречаемся не раз» [Чижевский: 17]. Любопытно заметить, что пушкинская элегия «К морю» не понравилась Хвостову: «во вкусе дум Рылеева, хотя слог не столько холоден и менее натянут» [Западов: 272].
374
«Извольте же заглянуть в 15 и 16 № “Сына Отечества”. Там
375
«Что утонуть не мог он от паденья, / Пожалуй, объяснить не мудрено: / Всплывает на поверхность, к сожаленью, / Вся грязь и мерзость – так заведено! / И сор и пробки – все несет теченье / Реки времен. Писака все равно / “Видения” кропать не перестанет: / Беда, беда, коль бес ханжою станет!» (Неточный перевод В. Луговского) [Байрон: 269]. Об идеологическом подтексте байроновской шутки смотрите [Кохран: 197–198]
376
Вариант: «Возьми тебя Байрoн!» Сии стихи представляют собой обработанную цитату из финала вышеупомянутой сатирической поэмы лорда Байрона.
377
«Under the mask of high mummery Pushkin smuggles in his private truth» [Набоков: 310]. Очень близки мне, коллега, мысли Б.М. Гаспарова о движении Пушкина к романтизму [Гаспаров 2003: 537–567], а не преодолении оного во второй половине 1820-х – 1830-е годы [Жирмунский 1978: 368; Долинин: 202–215].
