Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

в одном из них пишет он мне о смерти Д. Веневитинова [поэта, не дожившего до 22 лет]. “Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?” – Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет» [XIV, 206] (удивительно, но нет)[123]. Графу приходилось оправдываться за свое долгое существование в этом мире:

В летах моих унылых, поздних,
Покрытый сединой давно,
Я жив… Но много жертв достойных
Недуга пало под косой;
Кто здесь Отечеству полезен,
Тот в гроб всегда нисходит рано,
Ловя последний сердца луч,
Певец и скорби и печали,
Могу соземцев на гробницах,
Могу еще я слезы лить [VII, 38].

Но печальные мысли и элегические резиньяции были ему несвойственны. Он сам испытывал какое-то чувство удивления по поводу своей долгоживотности и искал ей философическое обоснование. Еще в 1815 году Хвостов переложил известную басню Лафонтена о восьмидесятилетнем старике и трех юношах («Le Vieillard et les trois jeunes Hommes»). Молодые люди советуют начавшему «разводить» сад старику бросить эту пустую затею и готовиться к переходу в мир иной, оставив другим дальние надежды и большие замыслы. На это хвостовский «старичок» разумно отвечает:

Все тихо здесь растет и скоро исчезает;
Полезно провести оставший в жизни день
Никто меня лишить здесь не имеет права;
Потомству моему труды мои – забава,
Я внучатам готовлю тень.
Вы завтра мните жить, как можно поручиться,
Что завтра то опять к нам возвратится?
Ни вам, ни мне оно,
Поверьте, в крепость не дано.
От всех закрыт поход на берег Ахерона;
Ни сроку назначать, ни дня нельзя учесть.
Случится, может быть, что на ладью Харона
Мне дряхлу старику удастся после сесть;
Быть может, что мой взор померкший и унылой
С зарею встретится над вашею могилой.

Так, разумеется, и случилось:

Погибли юноши! – один дурак влюбился
И застрелился,
Другой ухлопан на войне,
А третий жизнь скончал морей на дне.
Старик доколе жив остался,
О них воспоминал – и часто сокрушался [РБ: 803].

Почти двадцать лет спустя, незадолго до своей кончины, Дмитрий Иванович дважды опубликовал любопытное воспоминание об умиравшем у него на квартире Суворове, озаглавленное в первый раз «Любовь к продолжению жизни». «Однажды утром, – рассказывает граф, – Альпийский Герой был один на один с Графом Хвостовым и завел весьма издалека речь о своей болезни». Дело было за неделю до смерти полководца. Добрый Хвостов на вопрос умирающего, выживет ли он, отвечал утвердительно. Великий воин, «как тонкий и замысловатый человек», согласился с ним, но тут же спросил: «А если я останусь жив, сколько лет проживу?» – «Пятнадцать лет», – громогласно и решительно заявил Хвостов. Тут умирающий Герой «нахмурил брови, показал сердитый вид, плюнул и сказал: “Злодей! Скажи тридцать”». «Сия достопамятная быль, – заключал Хвостов, – ясно открывает, сколько каждый человек животолюбив!» [Хвостов 1833: 588–590].

Это воспоминание наводит старого Хвостова на серьезные размышления. Почему так хватается за жизнь человек? Ответ поэт находит в собственных творениях. «Сия непреложная истина, с давних времен известная, напоминает нам стих Лафонтена, в басне “Дровосек и Смерть”, также басни наших знаменитых писателей сего рода на сие содержание и наконец певца Кубры, который, говоря о преимуществах Поэта по смерти, заключает:

Приятно в поздних жить летах,
А хочется пожить здесь доле [Хвостов 1833: 590].

Тут, можно сказать, двойная автоаллюзия – на переведенную Хвостовым басню Лафонтена «Дровосек и смерть»:

Смерть все напасти прекращает,
Но люди свет не любят покидать –
Чем умирать, скорей страдать [Хвостов 1802: 12], –

и на собственное стихотворение «Врачу моему Кн. Дашкову в Ноябре месяце 1814 года» («Хвала тому, кто быстро косит…»):

Ты запретил мне преселиться
В подземны хладныя места,
Где мерзнет кровь, молчат уста,
И где нельзя повеселиться.
Пускай заранее поет
Свою Гораций громку славу;
Но льзяли променять забаву
На похвалы безвестных лет?
Не спорю, Музы! в вашей воле:
Судите о моих стихах:
Приятно в поздных жить веках;
А хочется пожить здесь доле [Хвостов 1817: II, 116–117].

Замечательно, что из всех русских писателей Хвостов чуть ли не единственный, кто всегда с любовью и благодарностью описывает докторов[124].

В программном стихотворении «Родовой ковш» он поднимает кубок в честь российских врачей:

Галенов я здоровье пью,
Я на земли им благ желаю;
Мне возвратило жизнь мою
Искуство Реймона, Симона;
В досаду Парк и их секир,
Мне помешало сделать пир
На лодке старика Харона [V, 72].

Особую благодарность Хвостов выражает придворному медику Арндту, «решительною двукратною операциею» возвратившего его, «не взирая на истощенныя силы», к жизни:

Он знал, что жизнь певцов нужна,
Их в ад ссылать не осторожно.
Узря страдание мое,
Пусть с смертью вместе в дом явился,
На смерть он грозно ополчился
Взял жезл и оттолкнул ее [там же].

Прославляются им врачи и в стихах на холерную эпидемию 1831 года:

В России чада Иппократа
Питомцы мудрости, науки –
Бесстрашные богатыри,
Болезнь в ущельях достигают,
Из пасти льва приемлют жертвы
С восходом солнца и в полночь.
‹…› Сугубя миг, врачи всечасно
Пространство облетают града,
Их ум крылатый, быстрый взор,
Под кровом хижин и в чертогах
Страдальцев бедных видят муки
И