Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

облегчение несут [VII, 36].

Скажите, кто еще в русской поэзии мог бы столь восторженно и благодарно описать процедуру кровопускания, удачно проведенную собственным эскулапом?

Я силы чувствовал природны
Готовы были ослабеть,
И кровь, забыв пути свободны,
Скопяся, начала кипеть,
Но ты искусною рукою
Велел ей быстрою рекою
По жилам стройно пробегать
Хранить свой вес и не сгущаться.
Теперь ко мне пришли мечтаться
Житейски радости опять [III, 135].

Хвостов был убежденным оптимистом. Даже описания катастроф (холеры или петербургского наводнения) он заканчивал на мажорной ноте:

Порядок царствует в Исакьевской, Морской;
Все зданья осмотря, я был и за рекой,
На стогнах чистота и дивныя громады,
Мосты висячие, узорные ограды,
Весь град движения, занятий мирных полн;
Где наводненья след и где свирепость волн? [II, 113]

Подобно лечащему врачу, искусной рукой усмирящему взбунтовавшуюся в жилах поэта кровь, милосердный Бог, русский царь и его воины исцеляют пострадавший от буйной реки город:

Коль злополучие Петрополя известно,
То исцеление, поистине чудесно,
Ты, лира, огласи на крылиях молвы
По красным берегам и Волги и Москвы.
‹…› Любовью чистою, небесною согреты
Все у пристанища, воспитаны [125], одеты,
Все, благости прияв священнейший залог,
Рекут: «Средь тяжких зол есть милосердый Бог» [там же: 115].

«Мир [у Хвостова] устроен правильно», – точно заметил А.С. Немзер [Немзер: 168]. По мнению исследователя, за эту плоскую правильность, «единящее с толпой “бесчувствие холодное”, которое, увы, может сочетаться как с практической филантропией, так и со страстью к стихотворству», Пушкин и высмеял его в «Медном всаднике» («…граф Хвостов // – поэт любимый небесами, // Уж пел бессмертными стихами // Несчастье невских берегов» [V, 145]). Но был ли Хвостов бесчувствен и холоден? Он просто радовался восстановившейся после ужасного катаклизма привычной жизни. Теперь снова можно будет ездить в карете по звонкой мостовой, гулять в Екатерингофе, кататься на пароходе по невским волнам и читать знакомым декабрьские, январские, майские и августовские стихи – ибо и в декабре, и в мае, и в августе добрый и пристальный взгляд стихотворца может разглядеть в однообразной жизни нашей Северной столицы милые черточки и скрытую от романтического мизантропа красоту.

Как мы увидим в дальнейшем (воспринимайте, коллега, эту фразу как анонс неотвратимо надвигающейся второй части нашего – а не Вашего – отдохновения) – итак, как мы увидим далее, неожиданным и важным открытием Хвостова – поэта, принадлежащего к французской дидактической традиции XVIII века, – была проекция высокой одической поэзии на «мелочи жизни», переполнявшие существование русского поэта- вельможи, причем не только частной (как у Державина в начале 1800-х), но и общественной и светской (заседание департамента, деятельность научного общества, открытие нового парка для народных гуляний, украденный поцелуй чувствительной поклонницы стихов или разговоры мухи с комаром на петербургской мостовой):

На быстроогненное зданье [описывается пароход. – И.В.]
Спешат и дама и герой,
А с палубы и на гулянье,
Любуясь видов красотой.
Кататься быстрою Невою
Питомцам бурь не запретим,
К Фонтанке вечера порою
На сушу взоры обратим.
Там пыли облака густыя,
Коляски мчатся щегольския,
Толпою всадники – и в миг
Спешит чертверка вороных,
В нарядной с бронзою карете
Блеснут упряжкой в модном свете.
Там дрожек, одноколок строй,
Как резвых пчел игривый рой
Душистым веселится лугом;
Все, озаботясь недосугом,
При торопливости хотят
Перепрыгнуть из ряда в ряд;
По мостовой и мухи с жуком
Пресеклась разговоров связь,
Молчит купец, молчит и Князь,
О камень слышен стук за стуком,
Колес и топот от коней
Средь хлопотливых съезда дней [II, 126– 127].

Этот комический, как всякий резкий оксюморон, апофеоз тривиальностей, или бытовой одизм («le sublimе dе lа betise, сияющий во всем своем величии», как выразился по поводу приведенных выше стихов В.К. Кюхельбекер [Кюхельбекер: 284]), был тесно связан не только с темпераментом и эстетическими воззрениями графа, но и, как мы постараемся показать далее, с его религиозными убеждениями, в центре которых находилась идея любви к ближнему и близкому. «Семейная, гражданская и пиитическая жизнь моя, – писал он в итоговой «Записке о самом себе или о произведениях моих в литературе», – основана на правилах христианской любви к человечеству, на желании истиннаго просвещения, на постоянной ревности к прямому счастию» [Колбасин: 175].

Е.А. Махов точно заметил, что связь между мертвыми и живыми является постоянной темой графа Хвостова [Махов 1999: 26]. О старости и смерти он писал, может быть, чаще, чем другие поэты-современники (от Державина до Жуковского), но старость и смерть у него всегда изображаются с добродушной (анакреонтической) иронией. В стихотворении «Моя исповедь» (1829) он признается:

Я дивных был событий в жизнь свидетель,
И обонял душистые цветы;
Я в гроб сойду, поклонник красоты;
Всего милей – она и добродетель [V, 16].

Не случайно эпиграфом к последнему, седьмому тому своих сочинений он выбрал собственные же стихи из послания к И.И. Дмитриеву, посвященные свиданию с ним в июне 1833 года (попутно замечу, что граф Дмитрий Иванович представляет собой уникальный в истории литературы случай поэтической самодостаточности: все эпиграфы, которые он использует в своих сочинениях, являются цитатами из его же собственных произведений!):

Забытый Музами поэт,
Еще лучей нечуждый света,
Весенний обоняет свет [VII, 124].

Он дряхлеет физически, но «не стареется» душою: