неделю можем не опасаться друг друга, и это сильно улучшило наши взаимоотношения. В пятницу, зная, что нас ждет, мы могли соответствующим образом подготовиться. Например, выпить много вина за обедом, я в этом смысле не отставала от него, а потом мы рано расходились, чтобы избежать невыносимых часов ожидания в гостиной. Вино смягчало мою боль, а иногда совсем уничтожало ее, и я погружалась в то желанное состояние, при котором могла закрыть глаза, думать о чем-то другом и ничего не ощущать. Когда все заканчивалось, мы веселели. Лежали, обнимая друг друга, разговаривали какое-то время о том о сем, и тогда я чувствовала себя очень счастливой, пребывала в убеждении, что лучше жить с Супружеским Действом, чем без него, и тешилась тем, что мы оба готовы предпринимать усилия ради такой близости.
На самом деле главная моя трудность после рождения Неда состояла не в том, чтобы заново приспосабливаться к исполнению моих супружеских обязанностей, а в том, чтобы смириться с жизнью в том месте, где жить мне хотелось меньше всего, – в невыносимой глуши и отупляющей изоляции Кашельмары. К этому времени я уже была готова к сельской жизни; у меня появился Нед, которому я отдавала свое время, и я гордилась тем, что прошла стадию светской бабочки, которая погибала без ежедневной диеты балов, вечеров и обедов. Я могла жить в Вудхаммер-холле в Уорикшире… да я могла жить в любом месте в Англии и смирилась с тем, что мы не можем себе позволить жить в Лондоне. Но Кашельмара! Это был один из пунктов, по которому мы с Патриком никак не могли найти согласия.
– Я знаю, это ужасное место, – сказал Патрик, когда мы приносили обещания измениться, – но нам в течение двух-трех лет иное не по карману. Теперь, когда Дерри не стало, Дьюнеден и кузен Джордж согласились еще раз уладить мои финансовые проблемы, и они пообещали, что если мы только сможем некоторое время пожить скромно в Ирландии, то потом вернемся в Вудхаммер. Так что если бы ты могла потерпеть, дорогая… мне трудно тебя об этом просить, но…
Конечно, я пообещала потерпеть.
Но приходилось мне нелегко. Даже не могу сказать, что? больше всего не нравилось мне в Кашельмаре. Вероятно, тишина. В Вудхаммере местность была наполнена слабыми звуками: от птичьих трелей или полоскания выдр в реке, от горностаев, которые возились в кустах, до далекого шума железной дороги в ясный день. В Кашельмаре ничего этого не было. Вокруг дома росли деревья, но я редко видела там птиц и ни разу какого-нибудь дикого животного. Во время Великого голода сороковых всех диких зверей истребили ради еды, и, хотя говорили, будто животные вернулись, они предпочитали не попадаться людям на глаза. С озера не доносилось ни звука. Река Фуи беззвучно текла по болоту между песчаными берегами, и даже дождь падал бесшумно, никогда не молотил по окнам и не плескался в дождевой бадье.
Я до сих пор слышу эту тишину. Если кто-то говорит, что тишина не слышна, то он никогда не был в Кашельмаре. Там обитала живая тишина, неземная и пугающая, но я ни разу не сказала Патрику, как она гнетет меня. Если он мог без жалоб выносить Кашельмару, то могла и я.
У него родилась какая-то безумная идея разбить сад в зарослях за домом, и той весной он словно помешался на этом, работал целыми днями, копал землю, выравнивал, срубал деревья, а иногда даже переносил их в другие места. Он взял четырех человек в помощь, но ирландцы готовы работать за гроши, так что даже кузен Джордж не мог назвать это излишеством. Правда, Джордж называл поведение Патрика странным, потому что он работал вместе с ирландцами, словно чернорабочий. Я же признаюсь, что считала это не только странным, но и унизительным. Но и тогда я ничего не сказала. Патрик не критиковал меня за то, что я целиком отдаюсь Неду, поэтому я не критиковала Патрика за то, что он целиком отдает себя саду. Так или иначе нам обоим требовалось какое-то отвлечение, чтобы жизнь в Кашельмара была более или менее сносной.
Летом Маргарет вернулась с мальчиками и похвалила нас за Неда – он рос как надо.
– Он такой умненький! – восхищенно проворковала она. – Это видно с первого взгляда.
– Маргарет говорит, что Нед очень умненький, – гордо сказала я Патрику.
Я, конечно, знала об этом с момента его рождения, но с удовольствием слушала, когда кто-то другой подтверждал это. И Нед и в самом деле казался умненьким. Он сидел прямо, глазки его горели на светящемся личике.
– Он просто образец здоровья, – одобрительно добавляла моя золовка Маделин.
Она каждую неделю приезжала к нам из Клонарина, где у нее была амбулатория, и для меня в моем заключении ее приезды становились отдохновением. Я боялась растить ребенка в месте, столь отдаленном от цивилизации, но после заверений Маделин в том, что никаких проблем у меня не будет, ее уверенность передалась и мне. Она убедила отставного доктора из Дублина приехать в Клонарин и помогать ей. Доктору Таунсенду давно перевалило за шестьдесят, но уговорить более молодого человека обосноваться в таком месте было невозможно, и я подозревала, что доктор Таунсенд просто не смог отказать такой сильной личности, как Маделин. Она познакомилась с ним во время визита к архиепископу, и потом пошли разговоры, что с тех пор доктора Таунсенда как подменили.
– Но Маделин никогда не выйдет замуж, – с сожалением заметила моя другая золовка Катерин. – Она слишком не от мира сего.
Мне нравилась Катерин. Нравился ее вкус в одежде, а прически она всегда носила самые модные, и я завидовала ей черной завистью.
– Весь секрет в том, моя дорогая, – объяснила Катерин, – что нужно иметь горничную-француженку. А дальше все получается само собой.
Я подумала, сколько стоит иметь горничную-француженку, но спросить не отважилась. Моя горничная была лондонской девушкой, очень рукастой, добросовестной, но без всякого воображения. Мне часто не хватало Люси – горничной, которую я привезла с собой из Америки, но, когда мы поселились в Лондоне, она тут же вышла замуж, и, как следствие, пострадал мой гардероб.
