– Не могу понять, что ты находишь в Катерин, – удивлялся Патрик. – Но в любом случае мне это не нравится. Ты после общения с нею сама не своя.
– Ничуть, – возразила я, хотя он и был прав. Катерин, такая красивая, такая изящная, жила той жизнью, которой хотела бы жить я, – она, будучи хозяйкой дома, женой английского пэра, принимала политиков, организовывала благотворительные вечера. – Думаю, Катерин не удовлетворена жизнью, – с вызовом сказала я Патрику. – У нее нет ребенка.
И все время я думала: ты не должна жаловаться, не должна ныть, не должна хотеть, чтобы жизнь была чуточку веселее и мы могли бы жить где угодно, только не в Кашельмаре.
Братьям Патрика нравилось в Кашельмаре. Мальчикам она, вероятно, должна была казаться чарующим местом с бескрайней неизведанной территорией и возможностями новых впечатлений каждый день. Маргарет предоставляла им чрезвычайно много свободы, и все говорили, что это совершенно не английский метод. Полагаю, результаты показали ее правоту, потому что мальчики были хорошо, но не до занудства воспитаны и при этом умели резвиться, не доставляя никому неудобств. Мне не очень нравился Том – остроносый рыжеволосый мальчик, слишком высокого мнения о себе, а Дэвид был хорош – сильное воображение и не поддающееся определению старомодное обаяние. Он только что преодолел возрастной кризис, перестав быть ребенком в семье, и даже предлагал покатать Неда в коляске.
– Глупо! – бросил Томас, который всех младенцев считал недостойными его внимания.
– Вовсе нет, – возразил Дэвид, которому исполнилось двенадцать, но говорил он иногда как шестидесятилетний. – Чтобы катать коляску в саду Патрика, требуется немалая смелость и значительная сила.
К сожалению, так оно и было. Патрик перепахал газон, а теперь работал над тем, что называл аллеей азалий, которая должна была связать газон с часовней. Грязь, беспорядок и разрушения были настолько ужасающими, что, выходя на прогулку, я могла катать коляску лишь между домом и воротами.
Я столько времени проводила с Недом! Его нянька, вероятно, думала, что слишком много. Я всегда помогала купать его, одевать, причесывать маленьким серебряным гребешком. Мы с Патриком не вылезали из детской, и я никогда не чувствовала себя счастливее, чем в те времена, когда мы оба сидели там на полу, а рядом ползал Нед со своими игрушками.
Я писала восторженные письма семье.
«Дорогие мама и папа, все здесь прекрасно, и мы все очень счастливы…», и «Дорогие мама и папа, когда вы приедете к нам в гости? Я знаю, вы не хотели приезжать, пока мы переживали бурные времена, но те дни давно остались в прошлом…», и «Дорогие мама и папа, мы с Патриком очень хотим, чтобы вы приехали к нам в Кашельмару…».
В июле из Америки пришло письмо с черной рамкой. Оно было адресовано Патрику. Чарльз просил его как можно мягче сообщить мне: папа умер в конце мая после непродолжительной болезни и вероятность приезда мамы в Кашельмару в ближайшие месяцы крайне невелика.
Смерть папы так ошеломила меня, что я тут же хотела мчаться в Нью-Йорк, но Патрик и Маделин сказали, что на похороны я все равно не успею: папу, наверное, похоронили еще до прибытия письма в Кашельмару.
– Кроме того, – практическим тоном напомнила Маделин, – ты только вообрази себе долгое путешествие с младенцем по океану.
– Неда мы могли бы оставить здесь, – с сомнением в голосе сказал Патрик.
– Нет, я не вынесу расставания с ним! – Я заплакала, а когда представила разлуку с сыном, слезы хлынули у меня ручьем.
К счастью, Маргарет находилась в Кашельмаре. Говорить с человеком, который любил папу так же сильно, как и я, было для меня утешением, и вскоре, почувствовав себя лучше, я написала маме и Чарльзу, что сейчас не могу предпринять долгое путешествие. Еще я просила маму пересмотреть ее решение не ехать в Кашельмару, но она в ответ написала: ее собственное здоровье в таком состоянии, что врачи запретили ей путешествовать. Что же касается Чарльза, то он настолько занят, что сейчас и речи быть не может о его поездке. Состояние папы сильно пострадало во время кризиса на Уолл-стрит 1873 года, а проблемы со здоровьем воспрепятствовали его попыткам восстановить прежнее финансовое благополучие.
Из-за этих несчастий мне почти не приходилось ожидать большого наследства – или вообще какого-либо наследства, – но, несмотря на все свои несчастья, мой бедный дорогой папочка смог наскрести для меня пятьдесят тысяч долларов. Папа всю жизнь был миллионером, так что эту сумму вряд ли можно было считать состоянием, но для нас, погрязших в долгах, такая сумма казалась громадной, и мы оба страшно обрадовались. Патрик с неохотой произнес:
– Я думаю, мы все эти деньги должны бы направить на погашение наших долгов.
Но я возражала. Отец завещал их мне, чтобы я потратила все по своему усмотрению, и, как бы мне ни хотелось вложить деньги в погашение долгов, я не считала, что все наследство следует потратить на эти цели.
– Но, Патрик, ты подумай! – У меня голова пошла кругом, как у голодающего при виде пиршества. – Пятьдесят тысяч долларов! Разве мы не можем потратить хоть капельку на то, чтобы провести месяц-другой в Лондоне?
– И в Вудхаммере, – с тоской в голосе сказал Патрик. – Мы могли бы оплатить вторую закладную и снова открыть дом…
– Развеяться, – продолжала я, мысленно уже покупая бальные платья и нанимая французскую горничную. – Ах, Патрик, всего месяц в Лондоне, прежде
