– Слушай, Драммонд, я сделаю то, что ты хочешь. Я уеду в два часа. И не вернусь. Поеду в Шотландию, а Патрик сможет приехать и жить там со мной. У меня нет желания здесь оставаться. У меня есть только одно желание – быть с ним. Я…
– Помолчи. – Он вызывал отвращение. Я представил, как Макгоуан и де Салис ласкают друг друга, и почувствовал, что желудок у меня готов вывернуться наизнанку. – Иди.
Обогнув дом, мы вошли в сад. Я в жизни не видел ничего подобного. Одному Богу известно, сколько это все стоило. Огромные вспучившиеся цветы загнивали на плодородной земле, а ведь она могла бы прокормить сотню голодающих семей, а среди тошнотворного буйства цвета были участки пышной, сочной травы, на которых никогда не пасся скот. Я подумал об истории моей страны, о богатых завоевателях, у которых было столько всего, что они могли позволить себе пустить часть коту под хвост; о несчастной, угнетенной Ирландии, выкинутой на холод за высокие стены; и этот сад был для меня непотребством, таким же непотребством, как человек, который спешил впереди вверх по склону мимо деревьев в часовню.
Часовня была маленькой, пустой и темной, как про нее всегда и говорили, и пахло здесь тленом. Я не чувствовал себя в ней как в церкви, что и неудивительно, – ведь это была протестантская часовня, а не истинная церковь.
– Раздевайся, – приказал я Макгоуану.
Страх настолько парализовал его, что он не мог двигаться.
– Давай, – сказал я, нетерпеливо поводя стволом пистолета. – Не тяни время.
– Что ты собираешься…
– Ты задаешь слишком много вопросов. Делай, что тебе говорят.
– Ты собираешься мучить меня, – выдохнул он, запинаясь от страха.
– Закрой свой поганый рот и раздевайся, черт тебя подери!
Он с трудом принялся стягивать с себя одежду. Я смотрел с любопытством. Он был хорошо сложен, но с молочно-белой кожей, как у покойника, и почти безволосой.
– Господи Исусе, – пробормотал я. – Ничего отвратительнее в жизни не видел. Встань у столба.
Когда он подчинился, продолжая что-то невнятно лепетать, я связал его запястья за столбом и обмотал веревкой ноги.
Макгоуан принялся кричать на меня, но я не обращал на него внимания. Просто сел на скамью, закинул ногу на ногу и закурил.
Язык у него был очень красочный, но вскоре все его проклятия иссякли, и он опять принялся хныкать, спрашивать, что я собираюсь делать.
Я курил сигарету и молчал.
Наконец он потерял самообладание и впал в истерику. Макгоуан рвал и метал, рыдал, корчился. А я молча докурил сигарету до конца, наблюдая за ним.
Когда сигарета закончилась, я заявил:
– Теперь ты знаешь, что такое жить под угрозой насилия хотя бы в течение десяти минут. Сара прожила в таких условиях пять лет. Задумайся об этом на минутку. Я хочу, чтобы ты хорошо об этом подумал.
Я закурил еще одну сигарету, а он думал. Теперь Макгоуан молчал, но время от времени его пробирала дрожь. Докурив сигарету, я вытащил из кармана нож и неторопливо провел пальцем по лезвию.
– Я когда-то дал Саре обещание, – сообщил я. – Хочешь знать какое?
Макгоуан снова захныкал. До чего же он был отвратителен!
– Я обещал ей, что настанет день и я подарю ей твои… – Хью заорал, прежде чем я закончил предложение. Я ждал, продолжая водить пальцем по лезвию, а когда он снова погрузился в плаксивое молчание, сказал: – Вот только пытка никогда не была моим любимым занятием.
Я сунул нож в карман, поднялся со скамьи и подошел вплотную к нему.
– Прежде чем ты решишь, что уйдешь отсюда без царапинки, – сказал я, – позволь дать тебе вот это… – Я отвесил ему пощечину. – За все те месяцы, что я провел в тюрьме… – Еще пощечина. – За годы изгнания, а это, – добавил я наконец, выпуская на свободу всю свою раскалившуюся добела ярость, – за все страдания Сары, за ее ужас, унижение и позор.
Он открыл рот, чтобы закричать, но я с силой ударил его ногой в пах, а потом рукоятью пистолета – по голове, после чего Макгоуан потерял сознание.
Я долго стоял, глядя на его обвисшее тело, а когда почувствовал, что снова владею собой, перерезал веревки, отчего он рухнул лицом на каменный пол. Потом одел его на тот случай, если кто-то заглянет в часовню и увидит Хью, прежде чем он придет в себя. Нельзя оставлять ничего такого, что нельзя объяснить позднее, и если я мог объяснить синяки, то объяснения обнаженному телу, привязанному к столбу, найти было бы затруднительно. Только когда он был одет, я вспомнил про его пистолет, который засунул себе за ремень. Я не хотел, чтобы его обнаружили у меня, но в то же время определенно не желал возвращать ему оружие. После непродолжительных размышлений я запихнул его за заднюю скамью между двумя рясами – не лучший выбор места для тайника, но поскольку Макгоуан будет думать, что я взял пистолет себе, то вряд ли потратит время на его поиски. Спрятав пистолет, я засунул в карманы обрезки веревки и оглядел все вокруг – не оставил ли чего, а потом вышел на солнечный свет.
