Тиффани.
Мы вернулись в Кашельмару. Мать пребывала в жутком состоянии, и доктор Кагилл каждый день заглядывал к ней. После приезда моих дядей из Англии похороны назначили на конец недели, и я увидел двух людей, которые помогали отцу в саду, – они прошли по аллее азалий наверх копать могилу.
«Очень печально, – говорили все. – Вероятно, неизбежно для человека его привычек, но так трагично».
На рассвете дня похорон мне пришло в голову: возможно, есть какие-то свидетельства того, что Драммонд совершил убийство, а мама ничего не знала об этом. Вдруг он написал ей, набросал план в общих чертах, а когда мать в ужасе примчалась из Дублина, чтобы остановить его, было уже поздно – отец выпил отравленный потин. Эта теория объясняла, почему она так спешила увидеть моего отца и почему так вдруг ушла от него. Они вовсе не разругались: ему стало плохо в ее присутствии и мать бросилась прочь.
Если это письмо где-то еще существует – что казалось маловероятным, – то оно находится в письменном столе эпохи Регентства в будуаре матери.
Я тихо оделся, вышел из комнаты и, никого не встретив, осторожно прошел по галерее над холлом. Было еще слишком рано, и слуги спали, а мать, как я знал, никогда не поднималась раньше восьми, но мне приходилось действовать очень тихо, потому что будуар примыкал к ее спальне.
Стол, полированный и изящный, стоял в углу. Я на цыпочках подошел к нему, перебрал содержимое ящиков. Не найдя ничего, вспомнил о секретном ящике и потянулся к скрытой пружине. Мать показывала мне этот тайник, когда я был маленький, и позволяла мне прятать там всякие вещи.
Пружина щелкнула. Ящик открылся. Я уже был убежден, что не найду ничего полезного, а потому с большим удивлением обнаружил письма. Аккуратно сложенные и обвязанные красной ленточкой. Но то оказались не письма Драммонда моей матери, а письма отца, адресованные мне.
Я никогда не видел их. Все они были отосланы, пока я жил в Америке. Письма, которые мать не показывала мне, но по какой-то причине не уничтожила. Может быть, собиралась отдать их мне в день совершеннолетия, словно некое странное наследство. Но теперь это вряд ли имело значение.
Я сел в кресло и, пока моя мать спала в соседней комнате, прочел их все.
Одно из них в особенности запечатлелось в моей памяти. «Максвелл Драммонд, для которого убить ничуть не труднее, чем сдать колоду карт…»
Мой отец все знал про Драммонда.
Я пересмотрел письма еще раз. «Я понимаю, ты слишком молод… тебе трудно понять… только хотел быть честным с тобой… всегда твой любящий и преданный отец…»
Я снова сложил все письма, обвязал их красной ленточкой по желтеющим краям и сунул стопку назад в ящик, а потом вышел.
Прошел по лужку в лес. Над аллеей азалий стояла темнота, но небо надо мной начинало светлеть, и уже защебетала неподалеку птица.
Я дошел до часовни, но внутрь заходить не стал. Вместо этого прошел дальше, мимо превосходного мраморного надгробия моего деда. Чуть коснулся глубоко высеченных букв, обогнул холмики моих деда и бабки, умерших задолго до моего рождения, дошел до конца кладбища, остановился у края свежевырытой могилы и оглянулся.
Стало очень тихо. Даже птица смолкла.
Я прислушался. Ни звука. И тогда пришли воспоминания. После разговора Драммонда со мной под лампами Тиффани в том нью-йоркском ресторане я стер из памяти последнюю беседу с отцом. Теперь же, когда лампы Тиффани, которые месяц за месяцем, год за годом скрывали от меня отца, стали блекнуть, проступила истина, которой я так боялся: эти лампы больше никогда мне не приснятся. Барьеры рухнули, память открывала дверь в прошлое, и я вновь слышал голос отца, который рассказывал мне о своей дружбе с Макгоуаном.
Прежде я неверно толковал его слова, но теперь, когда лампы Тиффани поблекли, а грубое объяснение Драммонда стало всего лишь искаженным эхом, я заново услышал слова отца.
Лучше посмотреть правде в глаза, бесполезно пытаться стать тем, кем ты никогда не сможешь быть… он никогда не сделает мою мать счастливой…
Хотелось сказать ему, что я понял его, но времени не было, потому что он страстно говорил о всех тех вещах, которые были важны для него, – о его детях, его саде, его доме.
Воспоминание о его голосе туманилось. Я поймал себя на том, что уже не слушаю, а думаю о Драммонде – не о том, которому я верил, о другом Драммонде, о человеке, который мошеннически выжил моего отца из Кашельмары, лишил его сада и тех, кого он любил. Сплел интригу, чтобы жить на деньги моего отца, получаемые от земли моего отца, и спать с женой моего отца. Я попытался вспомнить, лгал ли когда-нибудь мне мой отец, но не смог. Он признавался в том, что не умел обращаться с деньгами, даже в том, что был плохим мужем, потому что не мог любить мою мать, как должен любить муж. Да, у него были слабости, конечно, но он никогда не лгал на этот счет. Не его вина, что я был слишком мал и глуп, чтобы понять то, что он говорил мне о Макгоуане. Но по крайней мере, он пытался мне объяснить.
Это ведь было так смело с его стороны!
Я представил себе, что тоже поражен этим омерзительным Божьим промыслом и пытаюсь объясниться со своим сыном. Но моего воображения недоставало. Я не мог себе представить, что мне хватит мужества, и тогда я подумал: неудивительно, что он пил. Никто не может все время быть смелым.
Я заглянул в могилу, которая ждала гроба, и неожиданно мои чувства к отцу обрели такую ясность, что я поразился: как же мог так долго оставался
