– И что? Он небось на них работал, когда писал это. Кроме того, тут рядом с его именем треугольник, это значит, что он был гомосексуалистом – это не лучше, чем быть евреем. Ребе Кахане![23] Ребе Кахане! Ребе Кахане!
Уинстон понял, что его план – дать Фарику замучить раввина, чтобы тот ушел, – дает обратный результат.
– Ребе! – воскликнул он, вскакивая с дивана и включая телевизор. – Фарик! Хватит с нас этих «жид», «мусульманин», «он сказал», «она сказала». Голова от вас болит.
С видом ковбоя, победившего в перестрелке на Диком Западе, Фарик убрал книжку в карман.
– Хорош, Уинстон, ты хочешь сказать, что ни разу не чувствовал еврейской ноги на своей заднице? Давай, выпусти дерьмо, брат. Облегчи душу.
Уинстон подумал.
– Не, я же так на евреях не зациклен, как ты. Чего-то не припомню вообще никаких дел с евреями.
– А потому, что Жид – это невидимая угроза. Я тебе притащу кое-что, называется «Протоколы Сионских мудрецов». Раскладывает еврейский план по полочкам.
– Я не обязан выслушивать этот бред! – завопил Спенсер, не делая, впрочем, попыток уйти.
– И в твоей жизни были евреи.
– Кто?
– Судья, который дал тебе срок за заварушку на 24-й стрит.
– Берман?
– Дошло?
– А еще один, который пытался навесить на меня нарушение УДО, когда не явился мой государственный адвокат, он кто, еврей?
– Судья Артур Кац.
– Слушай, два случая – и оба евреи. Плюх, тебе надо срочно бежать и рассказать придуркам в мусульманской штаб-квартире, что ты раскрыл новый заговор.
– А ты думаешь, я не скажу проповеднику?
– Да, давай, беги к своему главарю, – выпендрился Спенсер, заметивший, что Уинстон не совсем на стороне Фарика.
– Да он даже не мусульманин, – сказал Уинстон, показывая на фариковы костыли. – Мусульманам не нужен такой ублюдок. Зачем им калека? И в Мекке, в главном штабе мусульман, нет парковки для инвалидов.
– Пошел ты на хер, Борз!
Уинстон повернулся к Спенсеру.
– Но Плюх поднял важный вопрос. Ребе, зачем ты здесь, только честно?
Спенсер уставился со стыда в пол и признался:
– Я стал Старшим братом, чтобы написать в газету статью о жизни молодых людей в гетто. У меня нет знакомых молодых людей в гетто, и…
Его откровение было встречено всеобщим презрением. Иоланда больше не хотела обсуждать с ним свои семейные проблемы. Фарик начал бормотать о еврейском консорциуме, контролирующем мировые СМИ.
– Простите, – одновременно выпалили Уинстон и Спенсер.
– Уинстон, ты-то за что извиняешься? – взорвалась Иоланда. – Не надо извиняться, когда ты ничего плохого не сделал.
– Я знаю. Но мне как-то не по себе.
Иоланда с Фариком ждали, когда он попросит священнослужителя уйти. В конце концов, Спенсер был его гостем. Уинстон сидел на диване, сцепив руки на затылке, сжав губы и закрыв глаза. Обман Спенсера огорчил всех, и Джорди бегал кругами по комнате, как ложка-херувим, помешивающая суп из горечи, разочарования и летней жары.
На четвертом кругу он подобрал «Смотри-говори», игрушку, которая преподает малышам начальные знания по коммуникации сельскохозяйственных животных. Если потянуть за шнурок, из пластикового устройства доносится:
– Корова говорит: «Муууу!» Собачка лает: «Гав! Гав!» Овечка говорит: «Беее!»
После каждого лая или хрюка Джорди останавливался перед отцом и пытался воспроизвести характерный клич данного животного. Его кряканье и мяуканье разгрузили обстановку. На мгновение Уинстон забыл о двуличии раввина с дредами.
– Петушок говорит: «Кукареку!»
– Как говорит петушок, Джорди?
– Татаи-ту, – изобразил Джорди, дергая за шнурок.
А какой был бы эквивалент «кукареку», если бы машина пыталась озвучить человека, подумал Уинстон. В этот момент Спенсер, решив добить полученный результат, нарушил молчание:
– Видели какие-нибудь фильмы хорошие в последнее время?
