развязывает ленточку и снимает крышку.
— Сюрприз! — говорят Габриэль и его жена.
Мальчик во все глаза смотрит на торт — затейливо выписанная цифра три, толстая глазурь, обтекающая всю поверхность, и пышные кремовые облака посередине. Он не прикасается к торту, а закрывает лицо руками и несмело подглядывает сквозь пальчики.
Как падает снег
Моя жена глухая. Однажды она спросила у меня, слышно ли, как падает снег, и я солгал. Сегодня, в двенадцатую годовщину нашей свадьбы, я от нее ухожу.
Сейчас жена в пекарне на углу. Там тепло, там ее знают. Не пройдет и часа, как она вернется с коробкой пирожных, заказанных специально к годовщине. Вернется домой и бросит ключи в керамическую пепельницу. Поставит пирожные в холодильник, будет гадать, где меня носит. Через несколько часов моего отсутствия ее глухота усилится.
На обивке дивана виден крошечный надрыв, которого я до сих пор не замечал. Оторванный кусочек кожи свисает, словно малюсенький язычок. Эта мелкая погрешность портит вид — не только дивана, но и всей комнаты. Пустая пепельница искушает снова закурить. Мои изголодавшиеся легкие жаждут наполниться дымом.
Я забираю с собой скрипку, на которой каждый день играет жена.
Скрипка сделана в тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Праге. Сейчас она лежит на кровати вместе с моей сумкой, приговоренная к ссылке. На новом месте скрипка всегда расстраивается, словно теряет уверенность в себе перед концертом.
Жена говорила, что в темноте скрипочьего тела, между кленовыми ребрами, питаемая скерцо и аллегро, тайно живет частичка ее самой.
Поэтому я забираю скрипку. В ее темной утробе тихонько ждет воскрешения частичка моей жены.
У меня есть привычка просыпаться среди ночи, когда замирает движение и на улице зверски холодно, так холодно, что машины и здания покрываются грубой белой щетиной. Я лежу рядом с женой и представляю себе, как пульсирует у нее в ушах кровь, ведя обратный отсчет необратимой глухоты.
Сейчас моя жена смотрит, как толстяк пекарь выдавливает глазурь в форме наших неразлучных сердец на пирожные, которые мы должны съесть завтра вечером с нашими поверхностными друзьями. Сама она, напротив, глубокая, просто глухая и непокорная. Однажды она призналась, за что меня полюбила: я единственный, кого она слышит. Через изогнутый сосуд инструмента ей передается вибрация струн, но меня она слышит изнутри. Я — музыка, просочившаяся в каждую косточку ее тайного тела, куда нет доступа остальному миру.
Пекарь складывает пирожные в розовую коробку, которую перевяжет розовой ленточкой. Он знает имя моей жены, и у него есть толстый блокнот с ручкой, чтобы записать стоимость покупки и выразить свою благодарность. Мне надо уйти, пока она в пекарне, иначе попадусь и придется ждать еще год. Прежде чем ключи звякнут о керамическую пепельницу, я вместе со скрипкой и вещами должен выехать в аэропорт.
Все фотографии заблаговременно сожжены; они пробудили к жизни детектор дыма, который я поспешно разбил. Жене от него никакого толку, она ведь глухая.
Мы встретились в Миннесоте, в холле придорожной гостиницы «Дейз Инн». Когда официант принес кофе девушке напротив, я понял, что она глухая и не слышит, как поют чашки. Их пение напомнило мне о матери, ездившей по кухне на кресле-каталке в облаках пара от кастрюль и сковородок. Много лет спустя, продавая дом после ее смерти, я заметил на линолеуме следы от колес: шрифт Брайля, понятный только мне, секретная геометрия моей матери.
Я лечу в Миннесоту, там возьму напрокат машину и поеду в гостиницу, где впервые встретил жену. Сяду за тот же стол и прочту тот же отрывок из той же книги. Я буду ждать, пока жена найдет меня вновь, и мы шагнем на дорогу, оставшуюся позади, дорогу, о которой забыли. Ступим на холст, не окрашенный воспоминаниями.
Мою мать сделал калекой фашистский офицер в Берлине, прострелив ей ноги. Сорок лет спустя геометрия линолеума заставила меня написать книгу о матери, и я случайно нашел снимок того немца. Его звали Ганс.
Недавно я завесил окно в ванной одеялом и выкрутил лампочку. На этот странный поступок меня подвигла зубная щетка жены, выглядывающая из хромированного стаканчика. Когда я мыл руки или принимал душ, щетка укоризненно смотрела на меня, испытывая мое угасающее мужество.
Если в один прекрасный день человек исчезает по дороге домой из пекарни, зубная щетка становится символом надежды.
Ты начинаешь просыпаться среди ночи, чтобы потрогать, мокрые ли у нее щетинки.
Я мысленно рисую пекарню и пирожные, чувствую запах масла и вкус каждого кусочка.
Фашистского офицера, искалечившего мою мать, звали Ганс, он мой отец, и они любили друг друга. Она выжила и уехала в Америку, потому что
