Во дворе за несколько домов от нашего стоит старый автомобиль с просевшими дверцами и спущенными шинами. Стекла покрыты толстой коркой пыли. Лохмотья виниловой крыши трепещут на ветру, предвещая бурю. Дворники замерли посреди ветрового стекла; покрытые пылью, они напоминают две руки, торчащие из-под капюшона. На заднем сиденье целуются призраки. Через треснувшее окно просачиваются воспоминания, тают в высокой траве и прорастают полевыми цветами. Где-то в конце улицы тоскливо зевает раздвижная дверь.
Воздушным шариком вздувая кожу памяти, меня охватывает чувство, что Магда ушла.
В ветвях дерева над машиной висит целлофановый пакет, хватающий ртом ветер.
Мой отец удочерил польскую девочку Магду из Кракова, когда мне было семь. Мать к тому времени уже ушла от нас. Магда, высокая худышка с короткими, неровно подстриженными волосами и отрезанной по локоть левой рукой, вообще ее не знала.
Мы делили с ней мансарду маленького домика в Корнуолле. По воскресеньям вставали чуть свет и готовили завтрак папе, который занимался серфингом. Он плавал даже зимой, несмотря на туман и пронизывающий холод.
Иногда по утрам стояла такая темень и дул такой сильный ветер, что мы зажигали свечи и притворялись, что живем в пещере.
У моего отца появилась привычка плавать в шторм после того, как мама однажды решила, что хочет жить в Австралии со своим начальником и его детьми. Мне тогда было два года. Я ее почти не помню, но до сих пор влюблен в ее тень.
Поставив на стол хлеб и миску с вареными яйцами, мы с Магдой занимали наблюдательный пункт на лестнице, а когда на подъездной дорожке появлялись огни старого «Лендровера», мчались вниз и открывали дверь. Такой у нас был воскресный ритуал. Войдя в теплую кухню, отец смеялся над свечами и ерошил мне волосы соленой рукой. Затем отдавал Магде гидрокостюм, и она тащила его одной рукой в ванную, оставляя на ковре след от песка и морской воды.
Во время завтрака он рассказывал нам о море и о том, что видел на берегу. Однажды после сильного шторма на скалистый пляж вынесло американский самолет времен Второй мировой войны. После завтрака папа повез нас смотреть на него. Шел дикий ливень, и мы с Магдой влезли в мусорный мешок с дырками для лица, один на двоих. Фюзеляж самолета, лежащий на боку, привел нас в восхищение. Из стеклянного купола торчали два пулемета. Папа сказал, что, наверное, крылья отвалились от удара о воду, и если будет правильный прилив, их тоже скоро вынесет на берег. Мы с Магдой хотели залезть в самолет, но папа произнес «нет» таким тоном, что мы сразу поняли: спорить бесполезно. Магда предложила произнести молитву морю, и папа сказал, что и мечтать не мог о такой добросердечной дочери. Это был один из лучших дней в моей жизни.
Бывало, что когда папа рассказывал нам за завтраком свои истории, у него из носа капала соленая вода.
Когда Магда только приехала из Польши и могла выражать свои мысли разве что глазами, мы часто гуляли с ней по деревне и всегда садились на одну и ту же скамейку посмотреть, как старички играют в шары. Впоследствии, выучив английский, она рассказала мне, что про себя называла эту скамейку «небо». Небеса.
Долгими летними вечерами, когда дневной свет, розовея от заходящего солнца, постепенно уступал место сумеркам, я часто размышлял о том, как уживаются с нами неживые предметы. С какой чудесной синхронностью бездушные вещи не только заполняют мгновения, но и путешествуют во времени, словно одновременно с нами возносятся на вершину волны, стремящейся вперед, в неизведанное.
Позже, на той же самой скамейке, когда нам исполнилось по восемнадцать лет, я рассказал Магде о тайне неживых предметов, которые двигаются с нами сквозь время с той же скоростью. Она тихонько засмеялась и сказала, что это мы иногда отстаем, привязанные к воспоминаниям. Она сказала, что именно поэтому любит наблюдать за старичками в белом, играющими в шары, ведь они ускользнули от времени и вознеслись над прошлым.
Нам предстояла разлука.
Сидя на скамейке, с которой мы сроднились за двенадцать лет, я понял, что у нас отнимают что-то важное. Мы находились на границе взросления. Я уезжал в Америку — получил стипендию для серферов в калифорнийском колледже, а она — в престижный Варшавский университет.
Я и сейчас представляю себе Польшу по ее письмам — аисты на крышах, мятная матовость майорана, острый тминный дух Карпатских гор.
По молчанию на той скамейке я понял, что больше никогда не увижу Магду, а если и увижу, мы слишком изменимся, чтобы понимать друг друга. Не произнеся ни слова, мы согласились, что каждый должен идти своей дорогой — единственный способ двигаться дальше. Но мне очень сильно не хватало Магды, как отцу не хватало матери, а самой Магде — ее руки.
Теперь, когда я живу в Калифорнии со своей женой, я думаю, что жить без того, кого любишь, все равно что жить возле горы, с вершины которой тебе машет рукой этот человек — маленькое пятнышко вдали.
Я помню, как мы пили на той скамейке теплую колу из бутылки, две родственных души, готовых броситься в собственную жизнь. Когда мы ощутим под ногами дно? В Калифорнийском университете мы проходили древнегреческую поэму «Одиссея». Меня заинтересовало это произведение, потому что оно не только о море, а еще и о любви и понимании. Мой отец — Одиссей, да и мать тоже. Каждый из нас — Одиссей. Все моря ведут к тому или иному дому. Каждый путь по-своему верен. А Магда исчезла с лица земли.
Сейчас в Америке, где я построил свой дом, осень — время воспоминаний. Старая машина клонится набок. Она тоже заблудилась во времени. У нее нет опознавательных знаков. Она машина только по названию, а по сути — лишь вздох.
Небо начинает темнеть. Я представляю себе жену, спящую в доме. Из кухонного окна льется на клумбу яркий свет.
