обеих не было, возможно, потому, что чувства на их лицах невозможно было описать одним словом.
Наконец явилась Хатидже-ханым. Я крикнул ей, чтобы она принесла девочке завтрак. Не прошло и десяти минут, как Хатидже-ханым, взволнованная, ворвалась ко мне в комнату. Она очень расстроилась, увидев девушку в таком состоянии: ах, бедняжка, она совсем крошечка рядом с этим огромным Кырбашем, а ведь он с ее Мухарремом как миленький играл, как пес только посмел напасть на девушку.
Я не стал ничего объяснять, вспомнив, что на портрете, посвященном Хатидже-ханым, было отражение какого-то психического расстройства, печать какого-то злого рока. Впрочем, щеки реальной Хатидже светились яблочным румянцем, как у всех, кто живет на свежем воздухе, кожа сияла. Конечно, неизбежными были лишние килограммы – следствие употребления румелийских рогаликов.
Ах уж эти рогалики! Дело в том, что в тот день Хатидже-ханым вновь принесла свои румелийские рогалики с брынзой, потому что не притащить очередной снеди в мой дом, где обычно не переносят запахов съестного, ну просто не могла. Девушка все с удовольствием проглотила, говорила Хатидже- ханым, может, и мне попробовать? Очень вкусные рогалики вышли, Мухаррем собирался целую тарелку уплести, да только она его остановила, сказала, хватит, сынок, мне еще господину инженеру отнести надо. Надо ли их греть, спросил я. Можно греть, а можно и не греть, последовал ответ. Она подала мне их вместе с кофе, и должен признаться – действительно рогалики оказались очень вкусными.
В тот день я намеревался продолжить писать один небольшой литературный текст, за который принялся уже довольно давно. Поэтому к девушке в комнату я не заходил. Я знал, что если загляну, то она опять заболтает меня, и я ничего не успею. Так что я решил предоставить ее самой себе.
В
«Возможно научиться забыванию и жить как животные, почти без памяти, но невозможно жить, помня все, – писал Ницше. – Упрощая, мы можем сказать, что бессонница или глубокий сон, так же как и историческая память, вредны всему живому и в конце концов приводят к его гибели. Под «всем живым» я понимаю человека, народ или целую цивилизацию».
Мне всегда представлялось очень важным, что философ, восхищавшийся графом де Мирабо, говорил о нем: «Речи не было о том, чтобы он простил все те нападки и оскорбления, что были нанесены ему, потому что он и так обо всем забыл».
Мирабо считал, что вместо того забывания, которое у животных означает простую неспособность что-либо вспомнить, под «забыванием» следует понимать видоизменение прошлого, целью которого является улучшение качества жизни, возмещение ее недостатков и активные действия, нацеленные на забвение этих самых недостатков.
В этом месте мне захотелось отойти от мира Запада и обратить взоры к нашему миру, к миру Востока. Я записал в свою тетрадь, как описывал человека Саади Ширази: «Человек – это капля крови и тысяча тревог». Эти его слова показывали трагедию человека, который не умеет забывать. Несчастная душа, обреченная вести свою жизнь в тревогах и волнениях и постоянно страдать.
Примерно за шесть столетий до Ницше Мевляна написал другие прекрасные слова:
Признаться, заключение, к которому я пришел, оказалось неприятным: ведь и Ницше, и Мирабо не сказали ничего нового. То, о чем они писали, было описано за много столетий до них исламскими мистиками. Да и я сам не внес ровным счетом никакого вклада в интеллектуальную жизнь мира. Лучше всего как можно скорее забыть об этой статье! Все то, что я на сей раз написал, показалось мне ничтожным. Но все же одно утешение мне досталось. Моя никчемная статейка под названием «СПОСОБНОСТЬ ЗАБЫВАТЬ», по крайней мере, будет интересна таким, как и я, инженерам, людям, привычным к точным расчетам.
Я довольно долго сидел задумавшись, совершенно позабыв и о времени, и о гостье. А разве не о забвении я писал? Когда я постучал к ней в комнату, вечерело. Она все так же лежала в кровати и отвернулась, будто не желая меня замечать, однако этот жест выдал ее с головой. У многих девушек есть
