кошмары, он просыпался с криком. В Ольге было действительно что-то странное; от нее иногда словно бы настоящее сияние исходило, будто какой-то свет не от мира сего светил в ней. Но когда отцу становилось особенно плохо, ее лицо выражало глубокую безысходность. А потом свет разгорался с новой силой. Правда, она была подвержена перепадам настроения: причины ее внезапной мрачности мы так и не могли понять. Она напоминала переменчивую погоду Черного моря, которая может быть то ясной, то облачной спустя мгновение. Мы не могли понять, что ее терзало.
Что касается Людмилы, то она просто выполняла свою работу – держась на расстоянии, переводя с холодцой, чуть ли не бесчувственно. Но, несмотря ни на что, Людмила была единственным звеном, которое объединяло всех нас: Павла, Оксану, Ольгу, меня и Мехмеда. Без Людмилы мы становились ничем, мы крепко зависели от нее, были привязаны к ней. Однажды вечером за ужином она как ни в чем не бывало, даже не положив ножа с вилкой, внезапно произнесла: «Павел через несколько дней умрет!» и продолжила есть, будто о куске хлеба сказала. Мехмед растерялся. Поначалу он решил, что ослышался, а затем переспросил: «Умрет? Зачем об этом говорить именно сейчас?»
– Чтобы вы как можно скорее решили, что делать! – сказала Людмила. – Потому что, когда Павел умрет, Ольгу с Оксаной выселят из этого дома. Здесь живут только офицеры. И девочкам нужно подумать, куда идти.
С того вечера Мехмед совсем обезумел. Ему хотелось немедленно увезти Ольгу в Стамбул, однако существовали некоторые препятствия. Прежде всего Ольга ни за что не оставила бы умирающего отца и сестру. Да и сам Мехмед был связан долгосрочным рабочим контрактом. Обо всем этом мне приходилось твердить ему каждый день.
Иногда Ольга с Людмилой жарко спорили. Складывалось впечатление, что Людмила пытается Ольгу в чем-то убедить. Из разговора мы понимали всего несколько слов: «пожалуйста», «говори». Понять смысл споров было невозможно.
Я уже говорил, что в России в то время было неспокойно. Военные перевороты, обстрел парламента, политические убийства. Советский Союз разваливался. Но Мехмеду ни до чего не было дела.
Однажды утром Павел не встал с кровати. Кашель его прекратился, и он тихо умер. Это, конечно, было избавлением – не только для него самого, но и для его дочерей. Мы пошли на его похороны. С ним прощались как с офицером. Прозвучал гимн. Солдаты стреляли в воздух.
Теперь единственной оставшейся преградой для того, чтобы немедленно отвезти Ольгу и Оксану в Стамбул, было отсутствие у обеих заграничного паспорта. Мехмед собирался поговорить с Динчем, объяснить ситуацию, а если понадобится, то и попросить, чтобы его отпустили с фирмы. В общем, он намеревался добиться того, чтобы его поняли.
В раздираемом историческими потрясениями Советском Союзе сделать загранпаспорт оказалось непросто. Нужно было просить содействия у посольства Турции в Москве.
Мехмеду пришла в голову мысль: он решил свозить Ольгу, которая все никак не могла отойти от смерти отца, на берег Черного моря в Сочи. Именно там он собирался официально сделать ей предложение. В Минске он купил кольцо с бриллиантом и носил его в кармане.
Он звал и меня, но на стройке все носились как угорелые, чтобы как можно скорее закончить проект: не оставалось ни сил, ни желания куда-либо ехать. Мехмеду все было нипочем, а я работал днем и ночью не покладая рук, отчасти потому, что мне было неловко за него.
В одну прекрасную пятницу Мехмед, Ольга, Людмила и Оксана уехали в аэропорт. Они собирались долететь до Москвы, там пересесть на самолет в Сочи, а в понедельник вернуться. Ничего из этого не получилось, потому что это путешествие стало концом и той любви, и самого Мехмеда.
Я замолчал, потому что дошел до самого тяжелого места своего повествования.
– Что же произошло? Что произошло? – нетерпеливо спрашивала девушка.
Солнце было уже очень низко, его красные лучи светили через стекло в лицо моей гостьи, и от этого она становилась только красивее.
– Хорошо, – вздохнул я. – Но прежде я схожу погулять с Керберосом. Еще зайду купить что-нибудь на обратном пути. Мне надо подышать.
Она нехотя согласилась. Я вышел во двор. Керберос был занят тем, что грыз что-то перед своей будкой. Завидев меня, он принялся радостно подскакивать. Ясно было, что ему очень тяжело сидеть целый день на цепи. Я развязал его и позволил немного побегать по саду. Подождал, пока он вволю пороется в земле в поисках червей. В тот момент я разглядел, что же грыз Керберос. Это была какаято блестящая вещица желтого цвета. Я поднял ее, вытер платком и положил в карман, чтобы рассмотреть дома.
Мы с Керберосом гуляли по берегу моря примерно полчаса. Вечерело. Море было покрыто темно-синим безмолвием. Шагая, я размышлял о гостье. С чего это я вдруг взялся рассказывать девушке историю брата? Какое ей было дело до страданий Мехмеда? Как бы то ни было, пути назад уже нет, все зашло далеко. Девушка ни в чем не виновата. Я сам вызвал у нее интерес, я сам поощрял ее страсть. Правда, я так и не мог понять, зачем это мне. Возможно, именно способность рассказывать истории делает человека человеком.
На обратном пути я купил у соседа несколько сэндвичей. Усатый бакалейщик поинтересовался:
– Девушка все еще у тебя?
– Да. Наверное, останется до тех пор, пока нога не заживет. Еще денька два.
Сосед укоризненно посмотрел на меня:
– Девушка и здесь могла бы побыть это время. Ей, наверное, у нас не так комфортно.
– Поначалу она хотела остановиться именно у вас. Она долго звонила, но никто не открыл.
