его степенный выговор, надуманные интонации, на грани позы философские рассуждения… Ей суждено сомневаться. Она сомневается во всем, и особенно в себе. Но нужда пуще неволи, ведь так говорят в России? Нет, в России говорят: охота пуще неволи. У нее в нем нужда.
– Да-да. Вчера, перед самым моим отъездом… Муж сидел у телевизора допоздна. Роберт! Твой образ у меня перед глазами, как самое близкое, дорогое… Я такое никому не говорю. Понимаешь, ведь я тянусь к нему… Я о Грише… Вот вчера: «Гриша, Гриша, послушай меня!» Но всегда только отговорки какие-то «Ну что тебе? Подожди…» Всегда подожди! И только с тобой, Роберт, только с тобой!.. Ах, мне стыдно, что я так высокопарно, глупо…
– Любочка, не надо так страдать, я всегда здесь, всегда с тобой. Мне дано это понимание, что такое одиночество в мире. Не надо плакать, девочка, не надо себя мучить, рвать себе душу. Сколько помню, мой путь тоже был непрестанным поиском, тропой между светом и тьмой… Хрупким балансом между хаосом моей жизни и стремлением к устойчивости, стабильности… Но лишь поэзия, природа, где один цикл завершается другим, все растет, а затем все замирает: гибнет трава, опадают листья с деревьев… Затем – о чудо! Весной мир возрождается заново!..
Он так высокопарен, так порой высокопарен, что в эту слабую душу закрадываются все новые и новые сомнения. Может, это не он с ней общается? Сама ли она придумывает его ответы, эти разговоры, на самом деле почерпнутые ею при чтении биографии истинного Фроста? Но нет, настоящий Фрост тоже был оратором, провозглашателем. Страх утраты, ужас потерь. Срабатывает внутренний термостат, регулирующий мысли, чувства; она вновь возвращается к нему, к этому Роберту, что так надежно расположился рядом, закинув ногу на ногу. Кому еще сможет она задать подобные вопросы?
– Что же это такое? Что есть эти буквы, которые я пишу, что есть эти слова? Я полагала, это спасение от одиночества, но поняла, что это та же ловушка…
– Я не знаю, Люба, что тебе сказать. Я ведь писал медленно, порой годами. Но каждое мое стихотворение, каждое новое творение – победа над унынием, страхом, над хаосом и ленью.
6
Между тем беспокойная Нина, устав от наблюдений, нуждаясь в перемене деятельности, встает со своего места у окна и направляется к стойке за очередной порцией кофе – в поисках возможности подойти поближе к странной женщине. Необходим предлог. Она завязывает подобие необязательной беседы со скучающим барменом, расспрашивает его о погоде, интересуется, как идет бизнес, затем делает свой выбор. Важно на время остановить потребление кофеина, так решает Нина и заказывает зеленый чай. Сидение в кафе – новое американское явление, внедренное, инсталлированное. Заимствованное времяпрепровождение. Из Европы, а может, из бесчисленных голливудских целлулоидных движущихся картинок, фильмов, набивших оскомину, но напрочь застрявших в голове, – новое сибаритское занятие среднего американца, одиночество в толпе. Так думает Нина. Возвращаясь за свой столик (пункт наблюдения за персонажами), она невзначай задевает стул, на котором, не видимый ею, сидит Роберт Фрост.
Возможно, она делает это намеренно. Уж очень нелепа женщина, лепечущая себе под нос нечто неразборчивое, размахивающая руками, сложившая страдательно-страстную маску-гримасу на белом, еще не очень старом, впрочем, даже привлекательном лице.
– Ах, зачем вы! – восклицает Люба на хорошем английском.
Такой живой, такой реальный Роберт, с его сигарой, в этой непринужденной позе, в жилетке и мягком твидовом пиджаке, растворяется как дымка, как туман, словно не было его рядом, словно не говорил он с ней всего лишь секунду назад.
– Простите?
– Вы толкнули…
– Я толкнула?
– Толкнули… вы его толкнули…
– Я
– Ну да, его. – Очнувшись от забытья, Люба обращает, наконец, внимание на собеседницу.
– Здесь кто-нибудь был? Я никого не заметила.
– Был… Он здесь был, а теперь его нет…
Люба растерянно оглядывается. Смотрит по сторонам, складки на ее лице разглаживаются. Она похожа на ласточку, эта женщина. Что-то необычное, птицеподобное есть в ее облике; а еще у нее как бы летящие брови, слабые губы, высокие скулы.
– Ах, нет, ну что вы… – лепечет она, словно открывая слабый клюв (нет, не ласточка, у ласточки клюв сильный, хищный – может, цыплячий у нее клюв?), ловит воздух, словно ласточкин пронзительный крик, потерянный и страстный, готов вырваться из ее трепещущего птичьего горла. – Это я так, задумалась… Нет-нет, никого здесь не было. Никого.
Уж очень напористо отрицает она, качает головой, машет руками, и глаза у нее испуганные, расфокусированные, и волосы летят надо лбом.
Нина всматривается в нее не веря, любопытствуя:
– Мы знакомы?
– Я не думаю…
– Мы виделись в магазине.
