банке всегда меньше денег, чем необходимо для оплаты всех счетов; Люба, которая уже многие годы не может позволить себе съездить в отпуск. Возможно, все ее проблемы связаны с отсутствием долларов? Может, будь у нее достаточно средств, не было бы потребности писать «нетленку»?
– Посмотрите направо, Луба. Видите вон ту женщину? С разрисованным лицом и бриллиантами в ушах? Муж ее был одним из ведущих ортопедов Бостона. А теперь посмотрите вон туда, – указывает старик резким кивком головы. – Вон у той дамы муж был банкиром. Многие из них пережили своих детей и мужей, да и всех родственников тоже. Когда строилось это заведение, средний возраст жителей был около семидесяти пяти лет. А сейчас – восемьдесят пять, и они не желают умирать. Смотрите, смотрите! Это все женщины. Они пережили своих мужей. Каждый день, пока они еще не совсем состарились, пока мужья их были живы, год за годом – за ланчем, в парикмахерской – они говорили товаркам: «Он та-акой хороший кормилец!» – Джейк кривит рот и певуче передразнивает чей-то ворчливый тон. – И эти «хорошие кормильцы» убивали себя на работе. А их вдовы теперь проживают доставшиеся им в наследство деньги, заработанные давно умершими мужьями. На что уходят самые большие средства в этой стране? На уход за никому не нужными стариками!
– Но, Джейк!..
– А кому мы нужны? Нашим детям? Лучше бы мы оставили эти деньги им, и пусть бы они употребили их с пользой для себя. Нет-нет, Луба, я не хочу умирать. Но ведь это истинная правда, и нас когда-нибудь – очень скоро – вынесут отсюда вперед ногами!
– Я бы поменялась с вами, Джейк! – восклицает Люба, искренне веря своим словам.
– Неужели?
– Поменялась бы, – утвердительно кивает Люба, которой нечем платить в этом месяце за жилье; Люба, которая работает до зевоты, до тошноты, которой некогда писать, которая перестала верить в свою писательскую судьбу.
4
Наконец Джейк доедает сэндвич с ростбифом, стряхивает крошки с лацканов профессорского пиджака, допивает томатный сок с ломтиком лимона и встает. Люба поскорее опустошает чашечку кофе и поднимается за ним вслед. Он ведет Джейн, взяв ее за руку, Люба идет следом. В Голубой гостиной собралось несколько человек – в большинстве женщины, трое мужчин – все как на подбор высокие и солидные. Они хорошо питались, не знали волнений, которые пришлось переживать Любиным соотечественникам. Но они пережили Великую депрессию, напоминает себе Люба. Мы тоже переживаем нечто подобное, тут же возражает она себе. Наши дети будут вспоминать нас, теряющих работу, не имеющих денег, чтобы платить за наши дома, а уж тем более не имеющих сбережений вот на такую спокойную старость.
– Приступим, – говорит Джейк. – Итак, Иосиф Бродский. Великий русский поэт, сумевший привлечь внимание американцев, наше с вами внимание. Заметьте, нас с вами вряд ли заинтересует Пушкин (Джейк говорит «Пужкиин») или… кто там еще? Луба, помогайте мне. Позвольте, кстати, представить вам эту молодую даму. Луба есть русская писательница, и она прочтет для нас с вами Иосифа Бродского в подлиннике! Итак, что же нас могло заинтересовать в этом поэте? В своей речи, принимая Нобелевскую премию, Бродский говорил об эстетике. Прежде всего, я хочу сказать от себя: литература и поэзия не поощряют к действию. Литература и поэзия поощряют к размышлениям и одиночеству, к личным ощущениям и стремлению к единению с миром, вернее, с природой. Литературное творчество помогает человеку осознать свое место среди живущих в этом мире, в то время как любого рода массовое производство и технология отделяют человека от мира, даже когда погружают его в общество себе подобных. Если вы почитаете стихи Иосифа Бродского, вы найдете в них тоску, меланхолию и одиночество. Почему этот человек, признанный при жизни всем литературным – и человеческим! миром, писал такие тоскливые стихи? Сейчас одно из этих стихотворений нам прочтет эта наша гостья по имени Луба, которая тоже родилась на берегах Невы и, надеюсь, сможет передать музыку стихов Бродского. Но сначала я прочту вам это стихотворение на нашем родном английском языке.
Джейк начинает декламировать – он пытается читать нараспев, но спотыкается. Люба шевелит губами, повторяя знакомые строчки на память. Она готова встать и прочесть Бродского на английском – вместо профессора. Ей кажется, что у нее это получится лучше.
Джейк продолжает читать. Люба уже не вслушивается. Она смотрит вокруг, вглядывается в лица. Она знает это стихотворение с юности. Вот она, близость между Фростом и Бродским, эти чайки и этот чайник, этот
– А сейчас наша русская гостья прочтет нам это стихотворение, попытаясь перевести его прямо с листа на родной язык поэта.
– Джейк! – Люба волнуется, сейчас происходит нечто значительное: ее прошлое соединяется с будущим, словно у нее две судьбы. – Во-первых, я знаю это стихотворение в подлиннике, знаю наизусть… Но, Джейк, я не согласна. Это не тоска Бродского – это тоска Балтики; я помню ее, я помню балтийские волны, я помню крик чаек, я помню это свинцовое небо, это хлопанье простыни на ветру…
– Это очень интересно, – Джейк вдохновляется, – сейчас из первых рук мы получаем толкование стихотворения, основанное на различиях наших культур.
Люба смущена. Кто она такая, чтобы делать подобные заключения? Но на пороге, опершись о косяк двери, стоит Роберт, ее Роберт, снисходительно разглядывая аудиторию: тех, кто внимательно вслушивается в рокочущую, несмотря на нежный женский голос, русскую речь, и тех, что склонили головы и
