В голове бултыхнулись остатки хмеля; Топкин качнулся, замер. Нет, нормально. Похмелье слабое и даже приятное… Кофейку бы – и вперед.
Посмотрел на часы. Почти восемь.
Почти восемь, а на улице темень. Неужели вечер? Проспал почти сутки?..
Включил телевизор, пробежался по каналам. Вместо мультиков, которые по утрам шли почти всюду, были фильмы, ток-шоу, игры. Стопудово вечер. Еще один день убит…
– Ну и хрен с ним, с днем! – подбодрил себя. – Есть парижские ночи.
И завспыхивали в памяти даже не эпизоды, а блики ощущений от чтения Генри Миллера, Газданова, Хемингуэя, Лимонова, Перрюшо, похождений героя «Горькой луны». И почему-то стало долбиться как пульс название – «Ночи Кабирии».
– Так, побрился, помылся – и на работу!
Но чем сильнее взбадривал себя, тем отчетливее начинал сопротивляться организм. Та легкость, почти невесомость умиротворения, что были полчаса назад, сменились не то чтобы тяжестью, а разжижением, вялостью… Топкин достал электробритву, и через минуту стало невыносимо водить ею по щекам, подбородку, мутило от жужжания моторчика.
– Да хрен с ним! – не выдержал, выключил. – Давно уже мохнорылые в моде.
Посмотрел на себя в зеркало. Точнее, на ту часть лица, которую брил. Щеки почти гладкие, на подбородке проплешины в щетине, а под носом обозначились мерзкие усики. Никакого рисунка. В таком виде на улицу не выйти. Даже ночью.
Постоял в каком-то остолбенении у зеркала, держа бритву на весу. Очнулся, только когда стал ощущать ее вес.
Заматерился, как умел зло, на себя, так пусто проводящего драгоценное время в городе, о котором мечтал с детства, на это бессилие, навалившееся именно сейчас, на усталость, груз воспоминаний, дождь… Дернул ногтем штырек на корпусе бритвы, с силой, быстро стал шоркать по роже.
Да, наверняка – и он только сейчас это понял – Женечка была лучшей женщиной в его жизни. Самым интересным из встреченных людей. Но как трудно с этими лучшими и интересными!.. Он не выдержал. Сделал все возможное, чтобы она разочаровалась и ушла. Но два года они все-таки были вместе. Немалый кусок жизни.
В августе девяносто восьмого разбушевался кризис. Дефолт, кажется. Андрей не вникал в его суть: «Я копейки получаю, мне не страшно». Но оказалось вскоре, что кризис касается и его. «Аржаан» перестал приносить доходы: к кризису добавилась и осень, когда ручеек туристов всегда мелел, а теперь совершенно пересох, и владелец, не Юрич, а кто-то там много выше, живший далеко от Кызыла, решил его закрыть. «Даже аренду не отбиваем!»
Известие об увольнении пришло в конце октября, буквально через пару недель после свадьбы. Андрей заметался. Сначала душевно – вот, только- только стал опять семейным человеком – и без работы. Как о потерянном рае, вспоминал теперь о «Дженте». «Дурак, зачем уволился?» В тепле, в стильном костюме, рядом с симпатичными, улыбающимися ему искренне и чуть ли не восхищенно девушками-продавщицами. Скольких он после рабочего дня водил к себе домой…
Да нет, не в девушках дело. Женечки было ему предостаточно. Но вот деньги…
В «Дженте» было классно, как он сейчас понимал. И с зарплатой, и с нагрузкой. И подмывало пойти, попроситься у Ирины Коняевой обратно. А куда еще?
Просматривал объявления в газетах, хватал взглядом слова бегущей строки на экране телика в надежде увидеть что-нибудь подходящее. Что именно – не мог сформулировать и потому, видимо, ничего не находил.
«Слушай, – как-то сказала Женечка, – а если к пастору обратиться?»
Андрей досадливо поморщился: слова жены уже начали иногда вызывать досаду.
«К какому еще пастору?»
«Ну, отцу твоего одноклассника?»
В первый момент это предложение показалось неподходящим, даже возмутительным по множеству причин: идти к почти сектантам на работу, в которой он ничего не смыслит… И Андрей довольно твердо ответил:
«Это не вариант».
А потом – через несколько часов размышлений – согласился.
В прежнем помещении оказалась уже какая-то контора, но Андрею доброжелательно сообщили, где находится храм евангельских христиан. Так и сказали: «евангельские христиане», а не «баптисты».
В недавно построенном здании из красного кирпича, напоминающем скорее спортзал, чем храм, шла служба. Или какой-то религиозный музыкальный вечер. Десятка три людей, русских и тувинцев, взявшись за руки и слегка покачиваясь, пели нарочито тонкими, кроткими голосами:
Андрею сразу сделалось и хорошо, и противно, и одна часть его словно превратилась в якорь, а другая рванулась прочь. И тут же прилетела обратно, притянутая неким арканом.
Он прислонился к стене, стал наблюдать за поющими, за Станиславом Андреевичем, который в белой рясе или как это у них называется, с
