– Конечно!
Любовь Владимировна относится к тем мамочкам, которые контролируют каждый шаг и всякую деталь туалета дочери. Они способны задрать платье и удостовериться, что лифчик застегнут на все крючки, выпытать у проходного, случайного кавалера его биографию, вплоть до болезней прадедушки. А когда дочь выйдет замуж, они будут каждый день наведываться, проверять содержимое холодильника, доставать из грязного белья мужские носки и нюхать, чистоплотный ли зятек попался.
Но! У нашей Любови Владимировны внутри живет некий
Пока я полоскала рот, Любовь Владимировна обследовала комнату. Если бы я ее ждала, я бы навела порядок. Методом – все в шкаф. Я же говорила, что неряха. Но не грязнуля!
– В институт приехала поступать? – спросила Любовь Владимировна и выразительно провела рукой по поверхностям, на которых валялись мои наряды. – К экзаменам готовишься?
– Я, э-э-э медалистка. Золотая. В смысле только один экзамен. Уже сдала, уже прошла.
– Вижу, куда прошла.
– Чай, кофе? Не хотите ли? Позвольте предложить?
– Ну, предложи.
Обогнув мою смиренную фигуру, Любовь Владимировна двинулась на кухню, где первым делом открыла холодильник и проинспектировала его содержимое.
– Сыр, колбаса, варенье? – мямлила я за спиной сватьи.
– Хоть спиртного нет, и на том спасибо, – услышала в ответ.
Второй замечательной особенностью натуры Любови Владимировны была ее всегдашняя готовность брать на себя всю женскую работу, не спрашивая, не рассуждая, не дожидаясь просьб. Она приходила и начинала готовить, накрывать на стол, убирать со стола, мыть посуду и даже пол. Данька и Маша беспардонно этим пользовались. Домработница не нужна, только маму-тещу в квартиру запустить.
И сейчас Любовь Владимировна сама поставила чайник на огонь, сделала бутерброды, вывалила варенье из банки в вазочку, протерла тряпочкой клеёнку на столе (какое счастье, что я старую тряпку вчера выбросила и пустила в обращение новую), достала чашки, розетки, пополнила салфетницу бумажными салфетками, заварила чай.
– Садись! – пригласила меня. – Ни каш у тебя нет, ни йогуртов. Плохо! Нездорово.
– Да, я знаю про овсянку. Я ее ненавижу, извините!
– Вот и Даня тоже. Но речь не о нем. Значит, Александра Петровна улетела в этот как его…
– Благовещенск.
– А как она поместилась своей задницей в самолетное кресло?
Голосом Любови Владимировны воскликнул, теперь уж это определенно точно,
– Она купила два билета, то есть три. А, бэ, цэ – три кресла, там ручки между сиденьями откидываются.
На трех сиденьях, от иллюминатора до прохода, я бы, пожалуй, разместилась с комфортом.
– Откуда она деньги взяла? И один-то билет в Сибирь о-го-го стоит, а три!
С
– Деньги! – ударила я себя ладонью по лбу. – Конечно! Совсем забыла! Александра Петровна просила вам передать.
И бросилась в комнату, где плюхнулась на пол и поползла под диван. Пакет с валютой прятался у самой стенки.
Когда я вернулась, разыгралась сцена драматически великолепная, и в ней были реплики совершенно восхитительные.
– Вот! – выкладывала я на стол запечатанные кирпичи валюты. – Сто, двести, триста тысяч долларов. На квартиру для наших, то есть для ваших детей в Доме в Сокольниках, рядом со мной, то есть с Александрой Петровной.
Любовь Владимировна смотрела на доллары как человек никогда не веривший в сказки, но увидевший скатерть-самобранку в действии. Быстро расстаться с убеждениями невозможно, проще не поверить своим глазам или заподозрить подвох.
– Они настоящие? – прошептала Любовь Владимировна.
– Абсолютно! На каждой пачке, видите, бандероль-перетяжечка с печатью банка. Александра Петровна двадцать лет копила по копеечке, в смысле по центу, курочка по зернышку. Александре Петровне пришлось уехать, просила вам передать, потому что меня так и подмывает… Уже подмыло на несколько тысяч.
И тут прозвучал вопрос, который я назвала бы восхитительной репликой номер один.
– Ты почему чай не пьешь? – спросила Любовь Владимировна. – Остынет.
