Про девушку, которая была бабушкой

хмельной…»

Мой любимый океан, в котором я обожала плавать, заходить в порты, нырять на дно, отыскивать сокровища, плескаться на волнах – Интернет, – потерял свою исключительность. Я вышла на сушу, и мне здесь нравилось. Например, ходить в книжные магазины, «утюжить» полки, брать в руки книги и пролистывать, покупать их. Данька, когда был маленьким, часто спрашивал: «Я теперь как взрослый?» Сам завязал шнурки, заправил постель, приколотил гвоздем к стенке паспорт, который я вечно теряла, помыл посуду, расколотил всего две тарелки и порезался не сильно – я теперь взрослый?

Я теперь как нормальный человек, способный легко передвигаться по городу. И нечего хандрить, сидеть дома! Отправляйся в книжный магазин и попробуй отыскать книги по теме, которая тебя заинтересовала.

Русофобия цветет, смердит и множится на Западе. При этом россияне остаются к нему, Западу, более чем благосклонны. Мне как-то встретилась статистика. Точно страну не помню, то ли Швеция, то ли Норвегия. Семьдесят процентов тамошних жителей считают русских агрессивными, жестокими, непредсказуемыми и опасными. Россияне, напротив, про жителей той страны говорят, что они культурные, цивилизованные, приветливые и открытые. Просто мазохизм какой-то. Или недостаток нашей информированности. Хорошо или плохо, что мы не знаем, как к нам относятся за кордоном?

Когда в Киеве вспыхнул майдан, мы пережили взрыв солидарности с родными украинскими братьями. А потом мы увидели, как они скачут: «Москаляку на гиляку!» Скачут студенты, детсадовцы, интеллигентные преподаватели вузов и музейные работники. Лена рассказывала после отпуска, что на турецком пляже украинские бабы устраивали аналогичные скачки, призывая отдыхающих присоединиться. Русские лежали на песке и смотрели. Молча. Мы и теперь молчим. Порыв солидарности угас, и мы (обыватели в массе своей) наблюдаем за происходящим на Украине с терпением людей, которым надоело приструнивать, увещевать, помогать соседям – пьяным, потерявшим разум дебоширам. Пусть перебесятся. Но ненависти, даже обиды не наблюдается.

В «Московском доме книги» я не нашла трудов об особенностях национального русского характера и мировосприятия. Купила только книгу, о которой упоминал Женя. Ги Меттан «Запад – Россия: тысячелетняя война. Почему мы так любим ненавидеть Россию».

В кафе я выбрала столик в углу. Новая для меня примета времени: в кофейнях и кондитерских теперь подолгу сидят люди с ноутбуками и планшетами. Читают, работают, по часу тянут чашку кофе. В мое время им бы показали на выход: «Вы тут надолго устроились? У нас очередь!» Вероятно, это люди, которых прежде называли надомниками, а теперь работающими на удаленном доступе. Дома у них шум, маленькие дети, отвлекают просьбы и разговоры, а в кафе – благодать. Несколько раздражает, когда завсегдатаи громко разговаривают по телефону, решая свои производственные дела. Я заказала кофе, заварное пирожное и корзиночку с ягодами, чуть позже попрошу многослойное желе со взбитыми сливками, оно здесь отличное.

Сколько пирожных может съедать девушка ежедневно? Два как минимум. Девушка не толстеет, и она пирожнозависимая. Есть наркомания, есть табокомания, кофемания. Манией звали богиню безумия у древних эллинов. Моя богиня очень избирательна. К шоколаду и конфетам мы с ней равнодушны, но в хороший день можем себя потешить еще парочкой пирожных вечером.

В книге Меттана я встретила развитие тех мыслей, которыми поделился Женя, и еще много нового. Я делала подчеркивания и закладки маленькими цветными стикерами. Желтые – просто интересное, красные – надо обсудить с Женей. Я с ним постоянно вела мысленные диалоги, хотя внутренний цензор не мог пропустить многое – то, что не подходило для знаний и опыта двадцатилетней девушки.

Разное понимание свободы – мы об этом говорили с Женей. Но у нас, россиян, даже в речи есть ситуативное негативное значение этого слова. Например, начальник в разговоре с проштрафившимся подчиненным или полицейский подозреваемому говорят: «Свободен!» Подразумевают: «Можешь идти, не нужен!» А если сквозь зубы, то и вовсе: «Пошел вон! Убирайся»! И цветаевское вспомнить: «– Свобода! – Гулящая девка на шалой солдатской груди».

Я подняла голову, откладывая эту мысль в запасник памяти, чтобы открыть его, когда встретимся с Женей. Через секунду все мысли, умные и псевдоумные, вылетели у меня из головы.

В кафе вошла пара. Они тоже искали укромное место, выбрали столик рядом с моим. Это была Света, жена Вити Самохина, и молодой человек чуть за тридцать, но еще до сорока. Света моя ровесница, и она выглядит на свои шестьдесят, что не значит «старой».

Пожилые женщины, даже без пластических операций, сейчас выглядят молодо, а Света, напомню, перекраивала себе лицо. Времена изменились, полегчал быт, достижения стоматологии – никаких провалившихся ртов и обвисших щек. Старухе-процентщице в «Преступлении и наказании» было сорок два года. Графине Толстой не исполнилось сорока, но Толстой на протяжении всего романа называет ее старой графиней. Пушкин сейчас не написал бы: «в избу вошла старуха лет сорока пяти», а Тынянов не сказал бы про тридцатичетырехлетнего Карамзина, что тот находится в возрасте угасания.

Однако спутник Светланы, как ни крути, был моложе ее почти в два раза. Не сын, не сват, не брат – любовник. То, как Светлана смотрела на него, не оставляло сомнений. Она буквально трепетала, а он позволял себя обожать. Мне был прекрасно слышен их разговор, ее воркование, его снисходительные ответы. Потом он ляпнул что-то совсем уж резкое, Света обиженно напряглась.

Альфонс протянул руку, погладил ее по щеке:

– Малыш, не обижайся! У меня сегодня был чертовски трудный день.