Про девушку, которая была бабушкой

кошмарного запустения, Данька выкорчевал деревья, вывез мусор, перепахал и сровнял землю. Теперь два раза в сезон нанимает рабочих, которые косят траву.

Я стояла и смотрела на место, где мы когда-то были очень счастливы. Траву еще не косили, участок представляет собой луг прямоугольной формы. Я отмечала знакомые растения. Когда-то мы с Данькой выискивали их названия в определителе. Папа знал почти все травы и цветы, но считал для нас полезным самостоятельно докапываться до истины. Я в детстве часто слышала в ответ на какой-нибудь вопрос: «Посмотри в энциклопедии, загляни в справочник, почитай в книге». И Даньке сии упражнения достались.

Белый донник, чертополох, цикорий, тысячелистник, ромашка, пижма, золотарник, мятлик… А вот гость из прошлого, единственный культурный ветеран среди диких аборигенов. Фалярис, или осока пестролистная – трава в бело-зеленую полосочку. Фалярис мама посадила вдоль дорожек, и он повел себя захватнически. Почему-то выкопанные с комом земли корни, подаренные соседям, не приживались. Фалярис хотел жить только у нас. Я его понимаю.

– Здесь была наша дача, – сказала я Жене. – Она сгорела. Мама и папа погибли. Все любят своих родителей и всем тяжело их терять. Но мои… Это была часть меня. Я состояла из сына Даньки и мамы с папой. И когда выжгло бо?льшую часть меня, я повела себя очень эгоистично. Впала в кататонический ступор, лежала, не шевелясь, на диване в позе эмбриона. Ничего не видела, не слышала – не жила, спряталась в черную коробку. Врачи хотели отвезти меня в психиатрическую лечебницу, сын не согласился. Похоронами занимался Даня и мои друзья Витя Самохин и Лена Афанасьева. Я не была ни в крематории, ни на кладбище, меня не смогли расшевелить. Я отсутствовала, но, очнувшись, почему-то знала, что пожарные говорили, будто мама и папа погибли не от огня, они задохнулись. Как будто смерть от удушья легче сожжения. Знала, что хоронили их в закрытых гробах, и они были как головешки. Пожар начал, а печь крематория превратила их в пепел. Это было их завещание – крематорий. Наверное, не хотели, чтобы я тратила силы на уход за могилками. Их урны стоят в одной ячейке колумбария. Кладбищенские люди было подумали, что Данька экономит. А он не хотел, чтобы бабушка с дедушкой разлучались даже после смерти, даже их прах. Меня вылечил сын. Сидел рядом и говорил, день за днем. Постепенно я начала его слышать. Данька говорил, что все проблемы: ссоры, разводы, потеря работы, имущества, конфликты с начальством – ерунда, можно пережить и решить. Существует только один безвыходный тупик – смерть. Но бабушка обязательно бы сказала даже в этой ситуации, что у нас все будет хорошо. И она, и дедушка не хотели бы, чтобы я превращалась в зомби. У нас все будет хорошо, мама! Он приносил еду и специально чавкал у меня перед носом, чтобы я соблазнилась запахами пищи. Насильно вливал в меня воду. Рассказывал о своих институтских делах, о приятелях, даже о девушках размышлял вслух, чего раньше не случалось. Он меня провоцировал, успокаивал, плакал и умолял вернуться. Это было пятнадцать лет назад. С тех пор я здесь не появлялась. Спасибо, что привезли меня сюда! Теперь я окончательно выползла из черной коробки.

– Пятнадцать лет назад вам было…

– Мне было сорок четыре года, а сыну двадцать один год. Пойдемте! В лес заглядывать не имеет смысла, грибов нет.

– Как вы это определили?

– По сельским торговкам, мы проезжали мимо. У них только огурцы и зелень. Были бы грибы, торговали бы грибами. Дальше по улице спуск к реке, к пляжу. Раньше так было. Не знаю, возможно, ново-поместные дворяне захватили и берег. Попробуем проехать.

Пляж сохранился, никого на нем не было, то ли потому что погода снова испортилась, то ли детское население деревни сильно уменьшилось. Женя принес из машины плед, сумку-холодильник («тут бутерброды и фрукты») и большой термос.

– Какой вы молодец! – похвалила я. – Мне в голову не пришло.

– Предусмотрителен как все старики. Хотите кофе?

– Нет, спасибо! Может, потом, позже.

– Когда захотите.

Я лежала на спине и смотрела в небо. Оно представляло собой магистраль-полусферу, по которой будто на шабаш, с большой скоростью мчались облака. Женя прилег на бок на другом конце пледа. Смотрел на меня, вопросов не задавал. Но и невысказанные они были понятны.

– Небо, – заговорила я. – Реальные люди смотрят на него гораздо реже, чем книжные герои. Но мысли одни и те же. Оно огромное, вечное, равнодушное, все происходящее под ним не ново, все повторяется: благородство праведников и суета негодяев, любовь и ненависть, верность и предательство, правда и ложь. Я не хочу больше тебе врать. В этом месте, под этим небом. Меня зовут Александра, Саша Калинкина, в следующем году мне исполнится шестьдесят лет. Мы с тобой учились в одном классе. Ты сидел в третьем ряду у окна, я во втором ряду, через две парты дальше. Твоим соседом был Коля Булавин, моей соседкой – Лена Афанасьева. Это я написала тебе признание в любви. Когда ты выбрал в авторы Иру Комарову, когда ходил с ней, провожал домой, я чуть не рехнулась, заболела. И, кстати, до сих пор не простила. Ты нанес жестокий удар по моему авторскому честолюбию и девичьей гордости. Мы с тобой встретились под дождем не случайно. Я несколько дней тебя караулила, хотя падать в грязь не планировала – честно! Только хотела, чтобы ты понял, что в роли Татьяны Лариной была совсем другая девочка. Моя страсть к тебе, не пугайся, не тлела все эти годы, я не думала, что мы с тобой… подружимся.

– Но…

– Не перебивай, пожалуйста! Просто слушай. Как аудиокнигу фантастического содержания. Штирлиц не раз был на грани провала. Твою фамилию я не подсмотрела у тебя дома. Я ее прекрасно знала, как и отчество. Помню, как ты дрался с мальчишками,