– Пойду, пожалуй, спать, – сказал он.
Его манера держаться всегда представлялась удивительно простой. Позже я стал считать, что она глубоко продуманна. Но сегодня так не казалось.
– Что ты думаешь про вечер? – спросил я.
– Восхитительный!
– Тебе понравилось?
– Более или менее, – ответил он.
Как и обещал, на следующее утро я вернулся в аббатство около девяти. Дверь была открыта, и я просто вошел. Как я и ожидал, гости, ночевавшие в доме, видимо, еще оставались у себя в комнатах, но везде кипела деятельность. В день после приема большой дом всегда энергичен. Повсюду ходят слуги, собирают позабытые бокалы и прочее, расставляют по местам мебель. В столовой складывали стол, а передо мной раскатывали огромный ковер. Когда я спросил, где завтракают гости дома, мне головой показали на небольшую дальнюю столовую, довольно просто оформленную, но все же достаточно просторную. Ее стены оживлялись картинами с изображениями скачек, и всадники были одеты в цвета Грешэмов. Леди Клермонт нарушила свое правило, и столов было три. Они едва поместились и были накрыты примерно на двадцать четыре персоны. Дэмиан сидел один и доедал тост. При моем появлении он встал.
– Мой чемодан уже в холле.
– Ни с кем не попрощаешься?
– Все спят, а попрощался я еще ночью.
Мы без спешки загрузили его вещи и уехали. По дороге Дэмиан молчал, только иногда подсказывал дорогу, пока наконец мы не выехали на шоссе А1 и не двинулись к югу. Тогда он все же заговорил:
– Я больше не буду ходить на балы.
– Никто не будет. Осталось, наверное, штуки две, и потом еще благотворительные, и все.
– И на них не пойду. Достаточно. Надо позаниматься, а то забуду, что именно изучаю.
Я покосился на него. В его облике появилась какая-то решительность и мрачность, чего раньше не было.
– Вчера что-то случилось? – спросил я.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты как будто разочарован.
– Если и разочарован, то ко вчерашнему вечеру это не имеет никакого отношения. Я про всю эту самовлюбленную, унылую ерунду. С меня хватит.
– Дело твое.
После этого до самого Нортгемптона мы ехали практически молча. Этот город был мне незнаком, но Дэмиан уверенно вывел меня к шеренге вполне респектабельных смежных домиков 1930-х годов постройки. Все были кирпичные, с черепичными крышами, спускающимися чуть не до середины стены и с названием на каждых воротах. Тот, у которого мы остановились, назывался «Солнечная сторона». Пока мы разгружались, дверь открылась и из дома вышла пара средних лет: мужчина в кричаще-ярком джемпере и шерстяных брюках и женщина в серой юбке с накинутой на плечи вязаной кофтой, застегнутой на блестящую цепочку. Мужчина вышел забрать чемодан.
– Это мой отец, – сказал Дэмиан и представил меня. Мы пожали друг другу руки и поздоровались.
– Очень приятно, – произнес мистер Бакстер.
– Большая честь для меня, – ответил я, намеренно отгораживаясь от его радушного приветствия чопорным тоном. В моем дурацком юношеском самомнении это казалось мне светскими манерами.
– Может быть, зайдете? – предложила миссис Бакстер. – Выпьете кофе?
Но я не зашел и не выпил кофе. Сейчас я сожалею, что отверг их гостеприимство. В качестве извинения я сослался на встречу в Лондоне в три часа дня, куда и так уже почти опаздывал. Я убедил себя, что эта встреча важна, и, видимо, она и была важна, но сейчас мне жаль. И хотя я не смог заставить себя произнести эту простую фразу, мне на самом деле было приятно с ними познакомиться. Они были хорошие, достойные люди. Мать изо всех сил старалась быть любезной, а отец, мне кажется, был умный человек. Позже я узнал, что он управляющий на обувной фабрике и очень интересуется оперой, и меня даже огорчило, что я не знал их раньше. Их не звали ни на какие развлечения того года, даже в университет. Сейчас я понимаю, что это был для меня ключевой момент, один из первых случаев, когда я начал осознавать коварную вредоносность снобизма, его тиранию, бессмысленные ценности, что заставили меня отвергнуть искреннее предложение дружбы, а Дэмиана вынуждали скрывать этих двух милых, интеллигентных людей, стыдясь их.
В то утро Дэмиан, приведя меня сюда, можно сказать, заявлял о раскаянии в своем стыде. Он прятал родителей, словно за невидимой стеной, не желая, чтобы я судил о нем по его семье и смотрел на него свысока, и тут он был прав. Мы и впрямь смотрели бы на него свысока. Мне стыдно об этом писать, и мне понравились его родители, но мы бы демонстрировали свое превосходство, безо всякого на то морального оправдания. Дэмиан хотел проникнуть в другой мир и понимал, что для этого придется скрывать свое происхождение. Проникновение ему успешно удалось, но в то утро мне показалось, что он устыдился своих амбиций, устыдился, что предал свое прошлое. На самом деле нам всем не мешало бы устыдиться, что мы, не задумываясь, подыгрывали
