Он бы на секунду замолчал.
Потом он рассказал бы про ночь, когда они стали лагерем на поле у Сонг Тра Бонг. На дурном болотистом поле у реки. Рядом была деревушка, в каких-то пятидесяти метрах вниз по реке. И тут же десяток узкоглазых старух выбежали и начали кричать. «Безумная вышла сцена», — сказал бы он. Старухи стояли под дождем, мокрые до нитки, и верещали, дескать, это плохое место. «Номер десять,[74] — говорили они. — Дурная земля. Худое место для хороших воинов». Под конец старшему лейтенанту Джимми Кроссу пришлось достать пистолет и выстрелить пару раз в воздух, чтобы их отогнать. Но к тому времени почти совсем стемнело. Поэтому его люди разметили периметр, пожрали, забрались под плащ-палатки и постарались уснуть.
Дождь лил все сильней. И к полуночи поле превратилось в настоящий суп.
— Самый что ни на есть пузырящийся суп, — сказал он. — Как канализация или еще что. Густой и вязкий. Невозможно было спать. Невозможно было даже прилечь, потому что тебя начинало засасывать в этот суп. Липкий суп. Чувствуешь, как мерзкая жижа забирается тебе в ботинки, потом в штаны.
Тут Норман Боукер прищурился бы на низкое солнце. Он бы сделал так, чтобы голос у него звучал сухо, без тени жалости к себе.
— Но самым худшим, — сказал бы он тихонько, — был запах. Там пахло рекой, запах как от дохлой рыбы, но было и кое-что еще. Наконец, кто-то сообразил что к чему. Сообразил, что это было. Это было поле дерьма. Деревенский туалет. Канализации ведь у крестьян не было, верно? Поэтому они устроили отхожее место в поле. Я про то, что мы стали лагерем в долбаном сортире. На поле из дерьма.
Он вообразил, как Салли Креймер закрывает глаза.
Будь она тут, рядом с ним в машине, она бы сказала:
— Перестань. Мне не нравится это слово.
— Но ведь так оно и было.
— Хорошо, но слово-то употреблять необязательно.
— Отлично. Тогда как нам это называть?
Она бы сердито уставилась на него.
— Не знаю. Просто перестань.
«Ясно, — думал он, — эта история не для Салли Креймер. Она теперь Салли Густафсон. Без сомнения, Максу бы понравилась эта байка, особенно ее ироничность, но Макс давно превратился в абстрактную идею, что само по себе было иронично. А жаль».
Будь тут его отец… Если бы отец ехал с ним рядом вокруг озера, старик, возможно, глянул бы на него искоса, прекрасно понимая, что дело тут не в сквернословии, а в факте. Его отец бы вздохнул, сложил руки и стал ждать.
— Поле из дерьма, — повторил бы Норман Боукер. — И позже той ночью я мог бы завоевать «Серебряную звезду» за мужество.
— Ага, — пробормотал бы отец, — я тебя слушаю.
«Шеви» плавно катил через виадук, за которым узкое гудроновое шоссе поднималось вверх. Справа — озеро. Слева от шоссе почти все лужайки выжжены солнцем, как кукуруза в октябре. Безнадежно круг за кругом вращающаяся поливалка сеяла озерную воду на огород доктора Мейсона. Прерии уже запеклись от жара, но в августе станет только хуже. Озеро позеленеет от водорослей, поле для гольфа выгорит, и стрекозы начнут лопаться от недостатка чистой воды.
Большой «шеви» мягко обогнул пляж Сентенниэл и закусочную «A&W».[75]
Его восьмой круг вокруг озера.
Он проезжал мимо красивых домов с причалами и деревянными табличками. Опять Слейтер-Парк, опять мост, опять Сансет-Парк, — как по накатанной колее.
Два мальчика все еще не завершили свой семимильный переход.
На озере человек в заглохшей лодке до сих пор возился с мотором. Пара уточек плавали, как деревянные обманки. Бездельники, катающиеся на водных лыжах, выглядели загорелыми и подтянутыми. Оркестр старшеклассников складывал инструменты. Женщина в бриджах терпеливо насаживала наживку для новой попытки.
«Живописно», — подумал он. Жаркий день, и так всё живописно и далеко. Четверо работяг почти закончили приготовления к вечернему фейерверку».
Снова очутившись лицом к солнцу, Норман Боукер решил, что уже почти семь. Довольно скоро утомленный диктор это подтвердил, замученным голосом убаюкивая сам себя. Будь тут Макс Арнольд, он сказал бы что-нибудь про усталость ведущего и соотнес ее с яркой розовостью неба, войной и мужеством. Жаль, что Макса больше нет. И жаль, что так вышло с отцом, у которого была своя война и который теперь предпочитал отмалчиваться.
И, тем не менее, столько надо бы рассказать.
Про нескончаемый дождь. Про холод, пробирающий до костей… Иногда самый мужественный поступок на свете — просидеть ночь напролет, чувствуя ужасный холод. Мужество не всегда сводится к простому «да» или «нет». Нередко оно измеряется степенями, градусами, как холод, например: до какого-то момента ты был очень храбрым, а потом — уже не таким храбрым. Порой ты делал невероятные вещи, наступал под огнем врага, а после, когда вся
