обстановка вокруг уже была не такой скверной, не мог заставить себя оглядеться. Частенько, как той ночью на поле дерьма, разница между отвагой и трусостью заключалась в чем-то мелком и глупом.
Тем, как пузырится земля. И запахом.
Тихим голосом, без прикрас, он рассказал бы чистую правду.
— Поздно ночью, — сказал бы он, — начался минометный обстрел.
Он объяснил бы, как все еще шел дождь, и как тучи практически прилипли к полю, и как снаряды словно бы сыпались из самих туч. Все было черно и мокро. Поле просто взорвалось. Дождь. Вода и шрапнель, некуда бежать, и им оставалось лишь глубже зарываться в грязь, прятаться и ждать. Он описал бы безумные вещи, которые там видел. Противоестественные вещи. Допустим, еще в самом начале он заметил, что рядом с ним лежит какой-то парень, лежит, почти полностью погрузившись, только нос и часть лица торчат, а потом парень вдруг скосил глаза и ему подмигнул. Чудовищный шум. Гулкие разрывы снарядов, обстрел, и люди орут. Кто-то из ребят начал выпускать сигнальные ракеты. Красные, зеленые и белые вспышки, вообще всех цветов радуги. И дождь, как в старых фильмах, снятых в формате «Техниколор».[76]
Само поле вскипало. Снаряды выбивали в жиже кратеры, вскрывали многолетние наслоения отбросов и отходов, да что там многолетние, многовековые, и из земли с пузырями поднималась вонь. Два снаряда пришлись в пяти шагах от него. Потом третий, еще ближе, и слева от него кто-то заорал. Это был Кайова. Он доподлинно это знал. Крик был резким и сдавленным, но он все равно узнал голос. Странный булькающий звук. Перекатившись на бок, он пополз на крик в темноте. Дождь хлестал с нескончаемой силой. Вдоль периметра мрак прошивали короткие очереди. Еще один снаряд приземлился неподалеку, взмывая фонтаны дерьма и воды, и на несколько минут он нырнул под жижу. Он слышал стук клапанов у себя в сердце. Он слышал быстрое трепыханье мембран. Поразительно, подумал он. Когда он вынырнул, как раз вспыхнули две красные ракеты, разлилось расплывчатое сияние, и в этом сиянии он узрел, как Кайова с широко открытыми глазами тонет в жидком дерьме. А он мог только смотреть. Он услышал собственный стон. Тогда он снова рванулся на четвереньках вперед, но когда добрался туда, Кайова уже практически ушел на дно. Над поверхностью виднелись лишь колено, рука с золотыми часами и носок ботинка.
Он никогда не сумел бы описать, что случилось потом, но все равно попытался бы. Он тщательно подбирал бы слова, чтобы для любого слушающего произошедшее стало реальным.
В том месте, где полагалось быть голове Кайовы, поднимались пузырьки.
Пальцы левой руки чуть согнуты, грязные пальцы, от наручных часов идет зеленое фосфоресцирующее свечение, и эти часы уходят под мутную воду.
Он говорил бы об этом. И о том, как схватил Кайову за ботинок и попытался его вытащить. Он тянул изо всех сил, но Кайова пропал, погрузился, и внезапно он почувствовал, что и сам погружается. Дерьмо забилось ему в нос и глаза. Вспышки ракет и разрывы снарядов, и вонь повсюду, даже внутри него, у него в легких… И он не мог больше этого выносить. Не здесь, решил он. Не так. Он выпустил ботинок Кайовы и глядел, как тот ускользает. Очень медленно он вытащил свое тело из глубокой жижи, а потом просто лежал на чем-то твердом, лежал неподвижно, ощущая дерьмо вокруг, лежал, закрыв глаза и слушая дождь, взрывы и бульканье пузырьков.
Он был один.
Он потерял винтовку, но это не имело значения. Хотелось лишь помыться. Ничего больше. Только бы принять горячую пенную ванну…
Объезжая кругом озеро, Норман Боукер вспомнил, как его друг Кайова утонул в дерьме и грязи.
— Я сорвался, — сказал бы он. — До того я сохранял хладнокровие. Если бы всё пошло как надо, если бы не тот запах, я получил бы «Серебряную звезду».
«Отличная армейская байка, — подумал он, — но это была война не для армейских баек, не для разговоров о доблести, и никто в городе не хотел знать про ужасную вонь». Они хотели слышать о добрых намерениях и подвигах. Но, по правде говоря, горожан нельзя было винить. Это был милый городок, довольно преуспевающий, с аккуратными домами и всевозможными санитарными удобствами.
Норман Боукер закурил и опустил окно. Семь тридцать пять, решил он.
Озеро разделилось на две части. Одна еще поблескивала, другую накрыла тень. На мосту два мальчика продолжали свой марш. Мужик в заглохшей лодке отчаянно дергал за шнур мотора, а две уточки искали ужин в водах озера, их хвостики и попки подергивались как поплавки. Он снова проехал мимо Сансет-Парка, опять дома, начальная школа и теннисные корты, и отдыхающие, которые теперь сидели в ожидании вечернего фейерверка. Оркестр старшеклассников ушел. Женщина в бриджах возилась со своей удочкой.
Хотя еще не стемнело, закусочная уже омыта неоновыми огнями.
Он завел отцовский «шеви» на стоянку, оставил мотор работать и просто сидел. Торговля шла бойко в воскресный день. По большей части подростки да несколько фермеров, приехавших в город на выходной. Он ни одного лица не узнал. Мимо прошла худющая, с узкими бедрами, практически лишенная груди юная официантка, но когда он ей посигналил, она словно бы и не заметила. Ее взгляд прошелся по нему как по пустому месту. Она, держа поднос у окошка «файрберда»,[77] рассмеялась и слегка нагнулась вперед, чтобы поболтать с тремя парнями внутри.
В мягких сумерках он чувствовал себя невидимым. Прямо впереди, над прилавком раздачи, москиты, кончая с собой, бились о приборчик от
