В чем в чем, а в человеческой психологии я разбирался. Без толку пугать людей при свете дня. Надо выждать до темноты, потому что мрак заставляет всё сжиматься у тебя внутри, отрезает тебя от внешнего мира, и тогда воображение берет свое. Это — основа психологической войны. Я достаточно часто стоял в карауле, чтобы знать, как страх разрастается, когда вот так сидишь час за часом, не с кем поговорить, нечем заняться, можно только пялиться в огромную черную дыру в центре твоей собственной жалкой душонки. Часы идут, и ты утрачиваешь покой, мысли начинают блуждать. Ты думаешь про темные шкафы, маньяков в подворотне, убийц под кроватью — про все детские страхи. Гремлины, тролли и великаны. Стараешься от таких мыслей избавиться, но не можешь. Видишь призраков. Ты моргаешь и трясешь головой. «Чушь», — говоришь ты сам себе. Но потом вспоминаешь тех, кто погиб: Курта Лимона, Теда Лейвендера, Кайову, полдюжины других, чьи лица уже не можешь восстановить в памяти. И довольно скоро тебе на ум приходят байки о Вьетконговце Чарли. Про то, как однажды ребята загнали пару вьетконговцев в глухой туннель и как, когда туннель обыскали, не нашли ничего, кроме горы дохлых крыс. Сотни историй. Как призраки за двадцать секунд прикончили целый взвод морпехов. Как покойники восстают из могил. Призраки позади тебя, перед тобой и внутри тебя. А еще позднее, когда сгущается ночь и уплотняется тьма, раздается странный гул. Тихие звуки постепенно усиливаются и искажаются. Цикады переговариваются шифром, ночь приобретает электронный привкус. Ты задерживаешь дыхание. Ты подбираешься, напрягаешь мышцы и слушаешь, у тебя пульсирует в голове. Ты слышишь, как смеются призраки. Честное слово,
— Пошли, — сказал Эйзр. — Пора поиграть.
Но я возразил, мол, надо потерпеть. Тут соль в ожидании. Поэтому мы двинулись смотреть киношку, крутили «Барбареллу», восьмую ночь подряд. «Паршивый фильм, — подумал я, — но он отвлек Эйзра». Он с ума сходил по Джейн Фонде.
— Милашка Джейн, — обычно говорил он. — Милашка Джейн парню боевой дух поднимает.
А потом рукой показывал мне, какая именно его часть поднялась. Это была старая, заезженная хохма. Все казалось заезженным. Кино, жара, выпивка, война. Я заснул на втором сеансе — жарким, гневным сном — и сорок минут спустя проснулся с саднящей задницей и в скверном настроении.
Еще даже полночь не наступила.
Мы прошвырнулись до клуба для рядовых и прикончили шесть банок пива. Там был и Митчелл Сандерс — он сидел за другим столом, но сделал вид, что меня не заметил. Когда клуб закрылся, я кивнул Эйзру.
— Раз, два, три, четыре, пять, мы идем тебя пугать, — пропел он.
Мы пошли ко мне в барак, забрали снаряжение и в ночи направились к периметру. Я опять почувствовал себя солдатом. Словно я снова в джунглях. Мы соблюдали должную полевую дисциплину: не разговаривали, держались в тени, сливались с темнотой. Когда мы вышли к шестому бункеру, Эйзр поднял большой палец и свернул в сторону, забирая к югу. Как в старые времена, подумал я. Немного восторга, немного ужаса.
Я тихонько закинул ранец на плечо и перебрался к груде валунов, откуда просматривалась позиция Джордженсона. Я находился сразу за ним. Ровно в тридцати двух метрах. Даже в глухой темноте, ведь луна еще не вышла, я различал силуэт недомерка: каска, плечи, приклад винтовки. Он сидел ко мне спиной. Он глядел на колючую проволоку и на рисовые поля за ней, туда, откуда явилась бы опасность.
Опустившись на колени, я достал десять сигнальных ракет, привел их в боевую готовность и разложил перед собой, потом глянул на часы. Еще пять минут. Осторожно сдвинувшись влево, я поискал веревки, которые припрятал тут днем. Нашел их, проверил натяжение, снова бросил взор на часы. Четыре минуты. В голове у меня была какая-то легкость, а еще словно бабочки били крыльями. Я помнил это ощущение по джунглям. Точно ты снимаешься в кино. Камера смотрит на тебя, поэтому начинаешь играть, и ты уже не ты, а кто-то другой. Ты думаешь про все фильмы, какие когда-либо видел, вспоминаешь актеров и персонажей — Эдди Мерфи, Гэри Купер и Малыш Сиско[83] — и невольно начинаешь брать с них пример. В засаде, скорчившись во мраке, ты силишься сохранять самообладание. Не слишком ерзать. Ты меняешь позу, ты стараешься дышать размеренно. Глаза открыты, чтобы не терять бдительности… Законы жанра, классика кино. Всё сливается воедино, клише смешиваются с твоими собственными эмоциями, и под конец уже не можешь отличить одни от других.
Внутри меня был холод. Я был сам не свой. Я чувствовал себя пустым и опасным.
Сделав глубокий вдох, я нащупал первую веревку и резко за нее дернул. И тут же задребезжали мотки колючей проволоки. Я ожидал этих звуков, даже напрягся в предвкушении, и все равно сердце у меня подпрыгнуло.
«Сейчас, — подумал я. — Сейчас начнется».
Всего восемь веревок. Четыре было у меня, четыре — у Эйзра. К каждой была привязана импровизированная погремушка, поставленная перед бункером Джордженсона, — восемь алюминиевых банок, набитых стреляными гильзами. Простые устройства, зато как работают! Я выждал минуту, потом очень нежно потянул за все четыре мои веревки. Деликатно, осторожненько. Если не слушал, не вслушивался по-настоящему, можно было пропустить. Но Джордженсон вслушивался. При первом же слабом дребезжании его силуэт напрягся.
