прекрасно знают. И он, кажется, кого-то убил, да, руки были в крови, и он помнил крепкую рукоять ножа, и помнил хлюпанье и чей-то хрип — кажется, даже его собственный, Гельмута, хрип.
— Отпустите меня, — зачем-то сказал он.
— Товарищ капитан, — снова раздалось сзади. — Может, в камеру его и пусть проспится? Или врачам показать?
Капитан тяжело вздохнул.
— Я бы его это… сапогом его в морду, лучше всяких врачей. Ладно, им в Москве хотели заняться. Распорядились везти пока в Брянск, чекистам отдать, а там разберутся. Не хочу я с этим… Организуйте машину, а пока пусть в камере посидит, очухается. Пожрать дайте. И следите за ним, шишка важная. Да, Сафонов, Воронов, как тебя там? Ты важная шишка?
Гельмут снова рассмеялся. Его подняли за локти со стула и повели к выходу из кабинета.
Когда его отвели в камеру, он лег на нары и тут же заснул.
Открыв глаза, он не смог вспомнить, когда и как провалился в сон. Было темно, сыро и тихо, в воздухе висел тяжелый запах плесени.
Наверное, уже приехали на Калинову Яму, подумал он и снова закрыл глаза.
Стоп.
Он открыл глаза и огляделся. Криво замазанный белой краской потолок, зеленые стены, железная дверь с маленьким окошком, из которого с трудом пробивался грязно-оранжевый свет.
Гельмут уселся на нары. Оглядел свои руки — они оказались темными, почти черными от запекшейся крови.
Это не моя кровь, подумал он.
Его рубашка тоже была в засохшей крови. Сильно чесалась голова: он прикоснулся к волосам и ощутил, что они грязные и липкие.
Ножом в живот — раз, два, три. Подыхай, тварь, сдохни, умри. И еще, и еще. Эти мысли вдруг так живо зазвенели в голове, что тело содрогнулось. Он помнил свою руку, крепко сжимающую нож. И помнил кровь. Много крови. Не его крови, чужой.
Господи, подумал Гельмут, пусть это окажется еще одним сном, пусть сейчас придет проводник и скажет, что мы приехали на станцию Калинова Яма. Они же убьют, точно убьют, выведут в коридор и шлепнут прямо там — да, ведь они так и делают, они ведут по коридору, а потом в какой-то момент стреляют в затылок.
Его охватила паника. Пелены перед глазами больше не было. Он не мог понять, сколько времени здесь провел, и какое сейчас время суток, и что вообще происходит.
Впрочем, последнее становилось все яснее.
Он посмотрел на свои ботинки: кто-то заботливо вытащил шнурки.
Наверное, можно разорвать рубашку и сделать из нее петлю — эта мысль вдруг пришла в голову сама собой, как нечто очевидное.
Лязгнул засов, дверь камеры медленно отворилась. На пороге стоял человек в фуражке и с винтовкой за спиной, лица его Гельмут не смог разглядеть.
— На выход, — сказал человек.
Гельмут растерянно огляделся по сторонам и неохотно встал.
— Живее, — добавил человек.
Вот сейчас и шлепнут, подумал Гельмут, когда его приставили к стене возле входа в камеру, заломили локти и застегнули наручники.
Но все вышло иначе. На улице — был все еще пасмурный день, значит, поспал он совсем немного, понял Гельмут — его ждал грузовик, в кузове которого сидели четверо. Уже в другой форме, не милицейской. В защитных гимнастерках с красными петлицами и в васильковых фуражках. С винтовками.
Возле кузова стоял мужчина в синей фуражке с петлицами старшего лейтенанта.
— Товарищ старший лейтенант, задержанный для транспортировки доставлен! — отчитался конвоир.
Старший лейтенант взглянул на Гельмута и сказал без улыбки, но с легкой усмешкой в голосе:
— Что, хотел в Брянск? Сейчас поедешь в Брянск. Будешь сидеть там, пока не организуют поезд в Москву. А значит, будешь сидеть, сколько надо.
Его посадили в кузов, к четверым с винтовками. Те сели по краям — молча, не спуская с него глаз. Затарахтел мотор.
Дорога от Калиновой Ямы до Брянска заняла четыре часа. Всю дорогу конвоиры молчали. Прибыли они уже к полуночи. В местном отделе НКВД Гельмута приняли уже другие люди в синих фуражках. Отправили в спец-приемник, похожий на ту камеру, где он уснул несколькими часами ранее. Но спать больше не хотелось.
Разорвать рубашку и связать из нее петлю не получилось: за ним почти постоянно смотрели в дверное окошко. Он уснул только в середине ночи и опять не видел снов.
Кормили три раза в день отвратительной холодной кашей, стаканом кипятка и куском хлеба.
