— Ну дела, — сказал старший лейтенант, докурив папиросу.
— Он про Житомир говорил… — сказал конвоир, у которого дрожала рука. — У меня родня там… Мамка, отец, братья, Дашка… Все там у меня.
— Ох, — второй конвоир не смог ничего сказать, только вздохнул и качнул головой.
— Приплыли, — сказал старший лейтенант.
— Да что ж такое, — говорил конвоир с дрожащей рукой, и Гельмут увидел в его глазах слезы. — Мамка, отец, братья, Дашка, они же там все!
— Отобьют, вот увидишь, — сказал старший лейтенант, но уверенности в его голосе не было.
— А у меня дед в Крыму, — сказал другой конвойный.
Вдруг Гельмут заметил, что все они смотрят на него.
— Сука, — отчетливо проговорил конвоир с дрожащей рукой, глядя Гельмуту прямо в глаза.
— Ах ты ж падаль, — быстро и нервно заговорил третий солдат, до того молчавший. — Шпионил тут, тварь, да? Говно немецкое.
Гельмут зачем-то сделал пару шагов назад, но наткнулся на руку четвертого конвойного, слегка толкнувшего его вперед.
Солдат с дрожащей рукой вдруг кинулся к нему и со всей силы двинул прикладом винтовки в живот.
Гельмут охнул и согнулся пополам, пытаясь не упасть — наручники мешали держать равновесие. Кто-то с силой толкнул его прикладом справа, и тогда он свалился, больно ударившись виском о брусчатку.
Еще один удар прикладом пришелся прямо в лицо: в глазах потемнело, и Гельмут почувствовал, как что-то хлюпает и немеет в носу.
Он застонал.
Его били сапогами и прикладами — в лицо, по голове, в живот, по ребрам. Он согнулся в позе эмбриона и пытался уворачиваться, но снова прилетало по лицу и хлюпало в носу, толкало в ребра, било сзади по рукам.
— Все, все, хватит! — раздался голос старшего лейтенанта. — Сдурели совсем? Не бить! А ну хватит!
Еще один удар прикладом пришелся в бок, и Гельмут сдавленно вскрикнул.
— А ну хватит, я сказал! Под трибунал всех отдам! Все, сказал! А ну!
Бить перестали.
Гельмута осторожно перевернули сапогом на спину. Он разлепил распухшие глаза и снова сощурился от неожиданно яркого света. Все тело страшно ныло, нос онемел, он не чувствовал губ. Во рту стало кисло от крови — Гельмут пошевелил языком и ощутил отвалившийся зуб, и еще один, и, кажется, еще. С трудом повернул шею, выплюнул вместе с кровью.
Его подняли за локти. Ноги не слушались, и он снова чуть не свалился, но теперь его крепко держали.
— Ну даете, а, — в голосе старшего лейтенанта слышалось раздражение. — Ладно, хер с вами, но чтобы больше даже пальцем не трогали. А ты, — Гельмут увидел перед собой его лицо с искривленным от злобы ртом. — А ты скажешь, что упал с лестницы. Два раза. Понял?
Гельмут кивнул.
Беспощадно пекло солнце, и от него еще сильнее болели окровавленные губы, из-за опухших век было невозможно смотреть на небо — а оно совсем недавно было таким синим, подумал Гельмут, а какое оно сейчас?
Он с трудом запрокинул голову, попытался разлепить глаза и посмотрел на небо. Оно казалось белым.
Раздался гудок прибывающего поезда.
XII. Старик
Здравствуйте, мама и папа! Здравствуй, Танечка. Почти нет свободной минутки, чтобы написать вам; вот, как только появилось время, сел за это письмо. Со мной все в порядке. Наша дивизия сейчас стоит у берега Десны возле совхоза Гостиловка[17] — да, это те самые места, где мы часто бывали в этих краях у бабки с дедом. Остальные ребята, которые служат рядом со мной, в основном из Белгорода. Есть парни из Тулы, из Можайска, из Калуги. Здесь, конечно, все совсем по-другому, чем в гарнизоне, но жаловаться не приходится. Командиры относятся к нам хорошо, всегда подбодрят добрым словом. Ребята тоже хорошие, дружные.
Войны мы еще не видели, но все очень нервничают, потому что немцы вот-вот выйдут к Десне, и нам, судя по всему, придется держать здесь оборону. Комдив говорит, что мы не позволим взять Брянск, как они взяли Смоленск.
Ребята все гадают — какие они, немцы, и каково с ними воевать. Тут все совсем молодые и зеленые, никто из них нигде раньше не воевал. Но учили всех хорошо, так что мы справимся.
Страшно ли мне? Да, мне страшно, и всем остальным ребятам тоже страшно. Но это обычное дело — бояться на войне. А страх — на то и страх,
