— Я и не представляла, насколько здесь плохо, — бормочет женщина, склоняясь над Зиглиндой, и цокает языком. — Это бесчестно, то, что он сотворил с нами. Просто бесчестно.
Эрих бегом возвращается в гримерную и запихивает в рюкзак оставшиеся запасы. Потом они выдвигаются. Он везет тачку очень аккуратно и постоянно спрашивает:
— Все правильно? Сюда?
Зиглинда что-то бормочет и еле заметно кивает.
Временами еще слышно отдаленную пальбу, но повсюду уже снуют женщины, пытаясь вернуть в мир хоть какой-то порядок: вытряхивают пыль из одеял и ковров, подметают подъезды, расчищают проходы. Чем же еще им заниматься? А вот мужчины без войны, кажется, остались без дела. Они прячутся в тень и ожидают инструкций, не зная, куда себя деть. В их волосах — серебро, в устах — золото, в костях — свинец [29]. Кто теперь поведет их за собой? На углу улицы русские разбивают походную кухню, чтобы раздавать уцелевшим похлебку в жестяных кружках.
Зиглинда поворачивается на бок и всматривается в выпотрошенные здания и горы обломков. Мимо громыхают солдаты, грязные и небритые. Что стало с улицами? И кто там впереди в дыму? Не мама ли это с папой и мальчиками спешит по Кантштрассе на поезд до Ванзее? Освежающая прохлада в жаркий полдень — что может быть лучше! Мама наверняка взяла с собой термос с кофе, бутылку молока, спелые груши, булочки с маслом, кусок яблочного пирога и вареные яйца. (Зиглинда с Юргеном будут разбивать их друг другу об лоб, когда папа не видит.) Что еще? Красное ведерко с лопатой для Курта, коврик для пикника, купальные костюмы, расческу, чтобы привести всех в порядок перед возвращением. Для себя мама берет последний номер «Фильмвельта», масло от загара и широкополую соломенную шляпу. Папа напомнит всем, что в общественных местах, таких как пляж, надо держать язык за зубами, ведь слухи распространяются мгновенно, как круги по воде. Переодевшись в купальный костюм, папа на мгновение замрет на берегу, уперев руки в бока, затем решительно войдет в воду и нырнет — так глубоко, что совсем пропадет из виду, на поверхности не будет ни ряби, ни всплесков, ни пузырьков. Через несколько секунд он появится совсем в другом месте с волосами, потемневшими от воды, — совсем другой папа. Непривычно видеть его в таком виде: с голыми руками и ногами, слишком тонкими, чем кажутся в одежде. А на песке будут тикать его часы, ослепительно сияя на солнце. Юрген будет искать камешки и пускать их по воде. Куда они долетят? Кто знает?.. Потом он попросит Зиглинду закопать его в песок по шейку, но обязательно расплачется, как только почувствует наваливающуюся сверху тяжесть, и ей придется быстро его откапывать.
Мама в морской юбке будет сидеть в плетеном шезлонге и листать «Фильмвельт», разглядывая фотографии Цары Леандер и Марики Рекк. Если в журнал залетит песок, она нахмурится и вытряхнет его.
А как бодрит прохладная вода! В ней забываются жара, пыльные улицы, город, застрявший в горле. Разбитое стекло. Что случилось? Папа с Юргеном в шутку утянули ее под воду и не отпускают слишком долго? Дразнят и обзывают ее? Завернули в полотенце и оставили, связанную и сырую? Или это солнце обожгло ее так, что ноет все тело?
Нет. Нет. Она сидит в плетеном шезлонге, Курт закапывает ее ноги в теплый песок. Она наклоняется и набирает полную горсть, ощущая, как разогретый песок принимает форму ее ладони и сочится сквозь пальцы. А когда-то ты был камнем. Волосы высыхают на солнце, и, когда вечером она расплетет косы, по ее спине струятся завитки и волны — столь же чудесные, сколь и недолговечные, к утру они разглаживаются, и Зигги вновь становится собой.
— Прости, — повторяет Эрих всякий раз, когда тачку встряхивает на неровной дороге.
Нет, они не на Кантштрассе. Дымные фигуры впереди темнеют и вырастают, но стоит к ним приблизиться, как они рассыпаются в пыль. Призраки из пепла. Песок, убегающий сквозь пальцы.
— Где мы? — осматривается Эрих.
Похоже на Винтерфельдт-платц, хотя все изменилось до неузнаваемости. Однажды утром Зиглинде с мамой и тетей Ханнелорой пришлось простоять там, ожидая, когда воров и убийц погрузят в машины. Шел снег, было начало зимы, и снежинки блестели на мостовой, как сахарная пудра, укутывали корни уснувших деревьев, заметали верхушки елей, растущих у главных ворот. Теперь земля покрыта белым пеплом, словно посреди весны вернулась зима. Дымящиеся руины наполняют воздух своим удушливым дыханием. Вместо деревьев торчат обрубки. И если я захлопну сердце и уста, взывающие к звездам без ответа, в душе моей останется волна, качающая нежно, словно Лета.
— Здесь как на луне, — говорит какая-то женщина рядом с ними. Сколько ей лет? Не понять: на голове у нее грязный платок, лицо испачкано пеплом. Невдалеке еще одна женщина мажет пеплом лицо: брови, виски, нос, щеки, даже веки.
Нет, думает Зиглинда, это совсем не похоже на луну. Там чисто, тихо и пустынно. Безлюдное место. Новый мир. Она поплывет в прохладном лунном свете, чистом, тихом и пустом. Она сама будет светом, невесомым, как пустота. Она обратится в ничто. Но небо закрывает дым. Вдруг над Берлином уже нет никакой луны, вдруг она укатилась, как брошеная монета, и когда марево рассеется, люди будут в тоске смотреть вверх и гадать, за что они заслужили непроглядную темноту и как им вернуть потерю.
— Правильно? — спрашивает Эрих. — Сюда?
