Зиглинда кивает, они проходят мимо таблички, на которой, возможно, когда-то было выбито «Барбарросса-платц», и мимо другой с нечитаемой надписью, которая, наверное, когда-то обозначала «Кайзер-платц». Зиглинда трется щекой о мордочку лисы, и ей кажется, будто та шепчет на ухо: «Давным-давно я тоже была живой: ступая по вечерней росе, я чувствовала ее прохладу на подушечках лап и на нежном мехе. Ночью луна заливала лес серебром: на земле мерцали серебряные тени деревьев, в небе звенели серебряные голоса ночных птиц. Куры в страхе затихали, когда моя тень падала на их ненадежное укрытие. Моя шерсть лоснилась от их крови. Теперь мои глаза ничего не видят, мое брюхо вспорото, мое сердце исторгнуто».
Все верно, говорит Зиглинда, мы на месте. Вот дом тети Ханнелоры. Вот дети, подпирающие небо.
Стучать не пришлось: парадная дверь широко открыта. В подъезде пахнет испражнениями. Какая-то женщина оттирает кафельный пол сырой тряпкой. Она вздрагивает, когда Эрих обращается к ней.
— Фрау Ширмер? — спрашивает он. — Вы тетя Зиглинды?
— Кто вы?
— Я Эрих Кренинг. Я привез Зиглинду. Она ранена.
Женщина выглядывает на улицу, где Эрих оставил тачку.
— Вам лучше войти, — поспешно говорит она. — Я фрау Хуммель.
Но где же тетя Ханнелора? Кто эта женщина? Почему она запросто входит в тетину квартиру и ведет Эриха сквозь череду пустых комнат в кухню, где в раковине приготовлен пучок крапивы? Почему она наклоняется и шепчет Эриху в самое ухо?
— Фрау Ширмер приняла цианид.
— Что вы имеете в виду? — удивляется Эрих. — С ней все в порядке?
Фрау Хуммель выпрямляется и внимательно смотрит на Эриха.
— Ты знал ее?
— Нет.
— Что ж… Она отравилась. Как многие нынче. Мы похоронили ее во дворе неделю назад.
Зиглинда лишь кивает и бормочет:
— Я потеряла ее украшения. Как я ей об этом скажу…
Фрау Хуммель осторожно снимает с девочки бархат и мех, осматривает раны, протирает влажным платком, вычесывает из волос засохшую кровь.
— Сколько их было? — спрашивает она Эриха. Тот смотрит на нее непонимающими глазами. — Сколько мужчин?
— Не знаю, — бормочет он, уставясь в пол. — Я уходил.
В квартире почти нет мебели: рядом с печкой лежит разломанный стул. Кровати остались только в двух спальнях, на одну из них, которую занял герр Фромм, и перенесли Зиглинду.
— А где же теперь мне спать? — возмущается он. — У меня больное плечо.
— Вы со своим плечом поспите на полу. Девочке нужнее, — отрезает фрау Хуммель и оборачивается к Эриху. — Ты далеко живешь?
— Под Лейпцигом.
— Под Лейпцигом… А сюда-то ты как попал?
— Я приехал, чтобы сражаться за фюрера.
— Мама разрешила?
— Я ее потерял.
Фрау Хуммель кивает.
— Можешь спать в соседней комнате.
Она расстилает ему матрас. В воздух с пола поднимаются клубы пыли и копоти. Эрих смотрит через разбитое окно во двор, заваленный обломками.
— Там моя квартира, — говорит фрау Хуммель, показывая на груду кирпичей с ванной наверху. — И я, и герр Фромм жили на втором этаже… Теперь ни у кого ничего нет. И у всех есть все. Не этого ли они хотели?
На третью ночь у Зиглинды начинается воспаление: зараза вместе с кровью разносится по всему телу и возвращается обратно к сердцу. Начинается жар. Девочка зовет родителей.
— Мы здесь, здесь, — успокаивают ее фрау Хуммель и герр Фромм.
Я сижу рядом и вижу блеск стекла, сжигающий ее сны, вижу вазу в форме руки, торчащую из-под завалов. Мы выкапываем ее, отмываем и возвращаем на мамин туалетный столик, на белую шелковую салфетку, связанную мамой еще до замужества. Я сжимаю своей рукой окостеневшие пальцы,
