И на войну он идет добровольцем, это для него как выход — сбежать. А одновременно — исполнить патриотический долг и так далее.
Ну, в учебном батальоне он нюхнул казармы и изведал трудностей как муштры и нагрузок, так и промывания солдатских мозгов. Но идеализма еще не потерял: фронтовики казались ему единственными настоящими мужчинами, единственными стоящими людьми из всех.
Ну, а потом начинается для него война, вот он в окопах Европы.
Понимаете, Олдингтон был несравненно более литературный человек, более образованный и с большим культурным кругозором человек, более начитанный и мыслящий, более интеллектуальный, чем Ремарк и Хемингуэй. Это само по себе еще не делает его книгу более ценной или талантливой, чем их романы. Но! Это делает его авторские монологи, рассуждения, изложения мыслей, публицистические спичи в романе — более масштабными… нет… более осмысленными, что ли… более исторически и политически весомыми, более глубокими и при этом конкретными… Короче — его лирические отступления ни разу ни лирические даже — это авторские комментарии, очень сильные и резкие публицистические монологи; это анализ огромного исторического и политического, и социального, и психологического процесса даже, данный аналитиком, образованным человеком; и в то же время это образный язык метафор, пафоса и все такое: там кипит страсть! И говорит он не просто честно — с интересной смесью цинизма и страсти:
Это он посмел написать о своей родине:
«Дивная старая Англия. Да поразит тебя сифилис, старая сука, ты нас отдала на съедение червям (мы сами отдали себя на съедение червям). А все же — дай оглянусь на тебя». Одно слово — англичанин. Известными слова стали, запоминаются. «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Куприн, вроде, писал, что эти слова гимна заставляют нас, русских, плакать от бессилия.
Джордж попадает в саперы, они разминируют местность, снимают мины, извлекают неразорвавшиеся снаряды, и — интересно, декларативно, да? — он говорит своему командиру, что исцелять землю от всей этой смертельной дряни — это как-то получше, чем ее уродовать, это даже веселей.
Здесь опять та же сугубая проза войны: грязь, кровь, случайное спасение и случайные смерти кругом, здесь травят газами и рвут осколками на части, это выматывает — и ни капли романтики тут нет и в помине, само собой.
Потом его — за расторопность, разумность, надежность и, похоже, культурность и образованность прежде всего (зачем они на войне, вы что?) — отправляют в Англию в офицерскую школу. И вот он — с грязными обломанными ногтями, в грубых армейских башмаках, подбитых железными гвоздями, спокойный и как бы такой увесистый внутри себя — вновь попадает в артистическую среду. И поражается ее ничтожности и надуманности.
Олдингтон смотрит на жизнь широко, и современное богемное искусство, этот модерн и декаданс, смешивает с дерьмом. Старые знакомые впаривают Джорджу свои высосанные из пальца замыслы, направленные исключительно к саморекламе и шуму в тусовке вокруг своей особы. Они сокрушенно качают головами и расходятся восвояси — как он деградировал в солдатах, надо покончить с этой службой, война не должна мешать развитию культуры. Прекрасные захребетники, моральные иждивенцы, а там за них умирают в окопах солдаты!.. А рядовой Уинтерборн, курсант офицерской школы, вернувшийся из окопов, с удовольствием напивается, с презрением переставая их слушать.
С утра, дома (жена не допустила его в свою постель, она им недовольна), он снимает с полки томик де Квинси, наркомана, эстета, стилиста, автора знаменитой ста годами ранее «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», — снимает с полки его также знаменитое сочинение: «Убийство как одно из изящных искусств»: пролистывает пару страниц и пожимает плечами: идиотский кладбищенский юмор на темы убийств — в литературе и вообще. После реальных убийств миллионов ребят на войне, убийств страшных, адских, мучительных — нужно быть дебилом, чтобы читать (не говоря о писать) подобные экзерсисы.
Он стал обстрелянным солдатом — и вдруг оказалось, что он лишился своего искусства, его старые эскизы выглядят фигней, друзья дураками и дешевыми снобами; он лишился любви — ни жене, ни любовнице он более не нужен и не интересен таким вот, да и место занято в сердце и в постели; а своих буржуазных корней он лишился раньше, решив пойти в искусство. Он лишился отца — отец нашелся, но ударился теперь в религию и молитвы, сбегая туда от мира. А немолодая уже мать более всего озабочена привязанностью очередного любовника, и успешно находит забвение в бутылке.
Олдингтон рисует крайне интересную, диалектическую, можно сказать (или дуалистическую будет тут правильнее?..) ситуацию. С одной стороны, Джордж Уинтерборн оказался в роли «киплинговского зада-империи-предназначенного-получать-пинки». То есть: страна его предает и выталкивает вон из жизни, у него ничего больше нет, оказывается.
И тогда: его самоубийство в конце, война уже практически кончилась, он бессмысленно встает под пулеметный огонь — потому что ему не полагается уцелеть, его не очередь из немецкого пулемета убила: его убила его страна, родители, друзья, женщины, правительство: страна отобрала у него все, он в ней лишний. Смерть Джорджа Осборна, художника — это смерть лишнего человека поствикторианской Англии. Это очень мощно оформленный посыл! (А то часто думают, что лишний человек был только в русской литературе — потому что другие литературы плохо знают и над ними не особо задумываются.)
А вот с другой стороны — еще интересней. Понимаете ли, после Великой войны оказалось, что сурового и самоотверженного, великого британского духа, духа несгибаемого белого человека, несущего свое бремя — не осталось. Цели войны так и остались непонятны. Сотни тысяч погибших юношей были оплаканы — но смерть их не казалась оправданной. Патетические призывы политиков вызывали ненависть, они обернулись ложью и подлостью. Величие Англии — это больше не звучало, имперские идеалы больше не вдохновляли.
Вдруг ощутилось, что пик величия — позади. Великая викторианская эпоха минула и канула. Но не в том даже беда — а в том, что она была фальшивой, лживой, безжалостной, жестокой, подлой, лицемерной, где эгоизм и ханжество прикрывались громкой демагогией. Величием Империи. Но величие Империи
