«И поэтому ты воруешь?» – хотел задать мучивший его вопрос Павлик, но так и не решился и спросил непрямо:
– То есть тебе твое личное главнее, чем наш эсэсэсэр?
– Главнее. Я тебе так скажу, – усмехнулся догадливый Леша. – Вы вот там всё думаете, что я сплю и вижу, как бы студентов работой подольше загрузить. А я знаешь больше всего чего хочу? Чтоб мороз ударил хороший, вся картошка померзла и вас бы по домам скорей распустили. Ну, что уставился? Я свой урожай давно собрал.
– А если все так будут? – спросил Павлик с дрожью в голосе. – Если всем свое будет дороже общего?
– А вот тогда и будет, Пашка, хорошо. Потому что тогда договариваться друг с другом начнут и дом станем не сверху, а снизу строить.
– А мужики? – спросил Павлик с надеждой. – Мужики, они за советскую власть?
– Если без коммунистов, – проворчал Леша Бешеный. – А только, помяни меня, долго это не протянется. Отцы наши на страхе и энтузиазме жили, обиды позабыли и вкалывали, мы по привычке дурной работаем, а вас-то уж не заставишь за идею пахать. Только если таких дурачков, как ты, поискать.
– Мне один человек говорил, – сказал Непомилуев угрюмо, – что извне нас победить невозможно, потому что сильна наша армия, а вот изнутри разложить постараются. И не старшее поколение, которое войну и голод видало, а молодых. И главная их задача – перессорить отцов и детей. Но неужели, дядь Леш, они все правы и конец эсэсэсэру придет?
– Ну, на это-то я не надеюсь, – усмехнулся бригадир. – Рюриковичи сколько лет правили? Шестьсот. Романовы – триста. Стало быть, большевички по всем законам лет сто точно просидят. На мой век хватит. Я другого, Пашка-молодца, не понимаю: вот тебе чего до этого всего? Эсэсэсэр, не эсэсэсэр… Ты молодой мужик, сильный, здоровый, красивый. Успеешь хомут на шею надеть. А пока гуляй, студент!
– Не могу, – сказал Павлик и отвернулся.
– Это еще почему? – удивился Леша.
Непомилуев не сразу дал ответ:
– Я много об этом, дядь Леш, думал. Иногда даже уснуть из-за этих мыслей не мог. Ночами просыпался и думал. В Москву за ответом поехал. В университет поступил. Здесь ребят, которые поумнее, спрашивал. У них у всех обиды несерьезные. Одного воспиталки в детском саду гнобили и на третий ярус отправили, а ему на сцену хотелось, другому книжек особенных не дают читать, как будто ему обычных мало, третий вообще уехать хочет и злится от того, что его не пускают. А у меня ведь, дядь Леш, так получается, что страна моя родителей отняла. Сначала маму, потом отца. И если я буду знать, что они напрасно погибли, если всё вокруг – гниль, труха и ничего не осталось, я же сам, дядь Леш, мстить начну, а это пострашней всего будет.
– Ну ладно тебе, мстить, – сказал Леша Бешеный и хлопнул крайнюю рюмку. – Тоже мне Хамлет нашелся. У тебя девок сколько было?
Павлик густо покраснел и опустил глаза.
– В вашем институте-то как в шоколаде, поди, – проговорил Леша Бешеный мечтательно. – Я в твои годы ходок был тот еще. Через женщин и жизни чуть не лишился, нос в драке потерял, а всё равно ничего лучшего на свете нету. Ты с баб начни, – добавил он прозорливо. – А там и девки к тебе потянутся. И не ищи, Пашка, гордых и красивых. Добрых ищи и сговорчивых.
Павлик, смущенный, ушел от Леши и после этого разговора перестал к нему часто ходить. И бригадир всё понял, не обижался, посмеивался только. Непомилуев клял себя, представлял, как Леша рассказал об их разговоре парням, как те ржут, и каждый раз, когда издалека видел, как говорят между собой Леша с Бодуэном, думал, что говорят о нем, и страдал.
«Почему у всех так просто? А у меня так сложно?»
Павлик почернел, усох, как молодой послушник, днем яростно собирал картошку, точно стремился за полдня отработать всю смену, а после обеда, когда бригада была еще в поле, шел в зеленый домик и читал книгу, которую дал ему Леша Бешеный. Павлик ее настоящее название раньше слышал и про ее автора слышал тоже. Знал, что это самый главный враг всего СССР. И знал, что книга эта самая что ни на есть вражеская. Но врага надо знать в лицо. И он читал. Возненавидел с первых страниц, но читал. Хотел бросить и изорвать, но не мог остановиться. Возмущался, сжимал кулаки, злился и не мог с собой ничего поделать. Она не столько открывала ему глаза, сколько заполняла лакуны и отвечала на неотвеченные вопросы. Потому что Непомилуев был родом из тех мест и видел в тайге колючую проволоку брошенных лагерей и недостроенную железную дорогу, которую из Обдорска на восток тянули, помнил, как замолкали отец и Передистов, когда шли мимо поросших травой и сорным лесом развалин. Потому что не забыл разговоры, которые в городе разговаривали про то, как и с чего Пятисотый начинался и кто его строил. И всё это было похоже на страшную семейную историю, которую от посторонних скрывали да и промеж себя не обсуждали, как не обсуждают самоубийство или какой другой страшный родовой грех либо беду близкого человека, а история-то была. И что тронуло Павлика в той книге больше всего – не было в ней злорадства, не было издевки, насмешки, ярость была, боль, возмущение, горечь, но это чувства правильные, их Павлик понимал, а лжи и сам терпеть не мог.
– Мне рассказывали, – сказал Леша Бешеный, когда Павлик вернул ему «Остров сокровищ», – что, когда судили моего продавца из букинистического, была там одна женщина. Она случайно прочла, не хотела читать, но прочитала. И вот ее вызывают на суд свидетельницей, и она уверенно так говорит, что это всё клевета на советский строй и извращение исторической правды. И нет бы судье на этом месте остановиться и ее отпустить, но он всё-таки спросил: а почему вы думаете, что это клевета? А она говорит: потому что если это правда, то жить с ней невозможно.
– Но ты же, дядь Леш, живешь.
