– Живу. И тебе наказываю. Ты вот давеча, Паша, меня воровством укорял, – промолвил Леша насмешливо. – Ну чего глаза-то отводишь? А я тебе так скажу. При Сталине ведь столько не воровали, как сейчас. И работали больше. А теперь ответь мне, студент, только честно ответь: согласился бы ты, чтобы батька усатый вернулся? По-другому-то никак. Либо срок за срезанные колоски, либо воровство сверху донизу. Нету, Павел Батькович, в России середины.
«Так вот он зачем мне эту книгу дал, – подумал Павлик, шагая от Леши Бешеного к зеленому домику. – Чтобы себя передо мной оправдать. Эх, Леша, Леша. Хитрый ты мужик и лукавый. Нашел себе отмазку».
– А почему это наш малыш озабоченный ходит? – спросил Бодуэн. Он к Непомилуеву с каждым днем всё внимательнее и насмешливей относился, но Павлик не догадывался, что эта насмешка из уважения слеплена и признания силы.
– А это он «Архипелаг» прочел, – ответил Бокренок.
Павлик с недовольством посмотрел на Бокренка Женю: углядел-таки. А еще друг называется.
– Ого! Нашего малыша совратили? Скажите, пожалуйста. Ну и что же вы, молодой человек, впечатлены? Карту со стены прямо сейчас снимать будем?
– Нет, – сказал Павлик, – карта здесь ни при чем.
– Как же так ни при чем, когда она лагерями испещрена и нигде на ней воли нет?
– Всё равно, – повторил Павлик упрямо. – Карту не отдам. География не виновата.
– А кто ж виноват? История? Литература?
Но Павлик уже замолчал, закрылся, как раковина, и ничем нельзя было его раскрыть, разве только взрезать ножом. Но если бы всё-таки он собрался что-то Бодуэну сказать, то получилось бы у него примерно так: ты вот, Гриша, читал всё это и находил подтверждение своим мыслям, валить отсюда надо, потому что никогда не было и не будет ничего хорошего на этой земле. Ты как бы уже извне читал, оттуда, а я – изнутри, потому что мне валить некуда и незачем. Но ведь и
И Бодуэн, похоже, это уловил. Не согласился, но Пашино право по-своему думать признал.
– Интересный ты всё-таки, Павленок, тип, – очистил он уважение от насмешки, только по-прежнему занятый подростковыми обидами Павлик эту очистку не разглядел. – Хотел бы я на тебя посмотреть лет через двадцать: что из тебя получится? И сдается мне, сделаешь ты, Непомилующе, великую карьеру. Будешь огромадный начальник, с кабинетом, с пердачем да с пермашем, с вертушками, с секретаршами, а мы у тебя под дверью встанем.
– Размечтался, – хмыкнул Сыроед. – Да тебя до его дверей никто не допустит. Под окном будешь жалобно петь, пока мильтоны не прогонят: Павел… как тебя по батюшке? А помните Анастасьино? А не забыли, как мы с вами картошку собирали да водку пили?
«Смеетесь вы опять надо мной, нашли себе забаву, – подумал Павлик тоскливо. – Нет, прав был Леша. Высокомерные вы люди, едкие, уйду я от вас далеко-далеко». И, точно поймав его мысль, заговорил Данила:
– А ведь это правда, Паш. Чем больше обещает юность в будущем, тем смешнее она в настоящем.
– Ну. Зря, что ль, мы в тебя столько инвестируем? – ухмыльнулся новый картофельный вождь. – Станешь ты каким-нибудь там членом цэка, цэкака или вовсе Политбюро грядущих дней, и помянешь нас добрым словом, и не позволишь никому гнать наше шумное племя.
И Павлик опять не мог понять, шутит он или говорит серьезно. Но, похоже, Бодуэн и сам этого не знал.
Лазарет
– Эй, слышь, у тебя бумажки не будет?
Павлик чуть не подпрыгнул на месте. Он и так стеснялся ходить в прозванный скворечником уличный дощатый туалет с двумя кабинками и старался навещать его поздним вечером либо ранним утром, когда там никого не бывало. Кабинки были общие и для девчонок, и для мальчишек, и все как-то приспособились ими пользоваться, а если возникала очередь, спокойно стояли и ждали, только Павлик был стыдлив до невообразимости, простотою полевых нравов тяготился, и хрипловатый, прокуренный девичий голос, раздавшийся из-за щелястой стенки, заставил его покраснеть и сжаться. Он протянул в щель в перегородке несколько смятых клочков совхозной газеты и решил, что будет сидеть в скворечнике столько, сколько необходимо, чтобы задавшая ужасный вопрос девица исчезла. Но когда спустя время вышел на улицу и двинулся к калитке, дорогу ему перегородила невысокая, но плотно сбитая женская фигура.
– Сигареткой угости!
Непомилуев покорно достал пачку «Пегаса».
– А «Явки» явской нету? Не люблю дукатовские, сырые они. Ну что, Аленка-то так и не дала тебе? – пыхнула Маруся дым Павлику в физиономию и тряхнула черными жесткими косичками. – И не даст, не рассчитывай. Стерва она. Переспала с половиной общаги, а теперь недотрогу из себя строит, жениха подбирает. И тебе еще голову зачем-то морочит. Конечно морочит! – воскликнула она, встретив обожженный Павликов взгляд, в глубине которого вдруг засветилась надежда, и чуткая Маруся этот отчаянный свет уловила. – Ты чего? Ты думаешь, ты, что ль, жених? Ой, уморил, щас уписаюсь! Ты зачем ей сдался, пацан зеленый, безродный? Ну какая в тебе корысть? Да к тому же без московской прописки. Она бы, если порядочная была бы девушка, отпустила
