Клавдия ушла. Посуда перестала звенеть.
А Валентина на Серегу из угла во все глаза смотрит — сидит с тряпкой в обнимку.
— А это что за чучело? — открывает глаза Серега.
— Сами вы чучело… — отвечает Валентина.
— Ну ладно, — говорит Серега, — и правда, пора домой.
Ушел.
А как только ушел — Валентина из угла выскочила.
Она закричала:
— Не любит она его! Понятно вам! Она ему врагиня!
— Я вот тя сейчас ремнем, — сказал дед. — А ну, поди сюда.
— Не имеете права, — отскочила она за стол. — Я вам посторонняя. — Щеки горят, волосы в стороны, на подбородке слеза повисла.
Потом новогодние праздники подошли. Дед говорит;
— Надо всех собирать. Пусть все встретятся и запомнят, а то ведь 41-й наступает.
— Дед, а дед… — говорю, — Не смущай ты нас, не каркай.
— Нет, Петька, ничего уже не остановишь. Война назрела, как чирей на шее. Ее можно было бы на тормозах спустить, да Витька у себя чирей на шее бритвой надрезал раньше времени. Одеколоном, правда, прижег, а все же раньше времени. Плохая примета. И по Нострадамусу на 43-й год конец света выходит и наступит разделение овнов от козлищ.
— Что же ты с нами делаешь, дед, с нечеловеческими своими приметами? — говорю. — Как после этого Новый год — веселый праздник встречать?
— Я свое слово сказал, — говорит Дед. — Но одному тебе. А ты — никому. Собирай всю семью, и близких и дальних, и друзей ихних — кто решится, и их возлюбленных. Повидаемся.
Не забуду я того Нового года, до 12.00 сорокового, а через минуту — сорок первого.
Собрались все, кто мог. В одной комнате — старшие, в другой — младшие. А в коридоре встречались, кому кто нужен. Отдельно.
— Прости меня, отец, — сказал Витька, — что я плохую примету принес. Но очень шея болела. Я и надрезал. Может, когда и лекарство придумают.
— Да кто ты такой, — говорю, — щенок? Чтобы из-за твоего чирея война началась? У нас с германцами мир.
— Пойдем, отец, дай Валентине с Серегой поговорить.
— Я ей поговорю.
— Нельзя ей мешать, отец, она сгорает от любви.
Мы с Витькой были в коридоре, а тут гляжу — в кухне стоим, некрашеные половицы к закрытой двери текут, на окне цветы ледяные, а в коридоре за дверью тишина.
Потом, слышу, Серега говорит:
— Не надо, дурашка… Ты еще пацанка, подснежник весенний, а я уже битый-ломаный.
— Нет… Нет… — говорит Валька, — Нет… Так не может быть… Ты просто смерти не боишься, а жизни ты боишься…
— Ну погляди, — говорит Серега, — видишь? Всего меня слезами измазала… У меня сын и жена…
— Перворазрядник ты… — говорит она. — Всегда перворазрядник… вот ты кто… Пойми, нет у тебя жены… Я буду у тебя жена… Через год… Мне Витька ваш сказал.
— Господи, а об этом откуда он знает?
— Такая у нас судьба… Я потерплю, и ты потерпи.
Ну, вышли мы с Витькой из кухни, в коридоре Серега на сундуке сидит и на косынку смотрит на розовую.
Часы начали бить двенадцать раз. Пора стаканами греметь.
— Ушла? — спрашиваю.
Он кивнул.
А в тысяча девятьсот сорок первом началась война.
Этот год начался тихо для тех, кто не знал. Но в нашей семье знал дед, и это всех давило. И с марта месяца, как завыли коты, кто постарше, стали незаметно готовиться, будто прощаться.
Серега на тренировках носы сворачивал и сам приходил битый. И на лыжах стал ходить классно, опять первый разряд получил.
