Зимой гридни не воевали, отдыхая от трудов ратных.
Третьего грудня я собрал наспех обученных плавильщиков. Стояли утренние сумерки, было холодно, а на заводе и вовсе тьма. При свете костров, подогревавших керамические трубы мехов, стали загружать шихту в домницу.
Шихту готовили тщательно – бурый и красный железняк дробили до крупности гороха или лесного ореха, а древесный уголь измельчали под орех грецкий.
Печь наполовину засыпали углем, а потом чередовали слои топлива и руды.
Запускал завод я сам – вышел в колёсную и поднял заслонку. Студеная вода хлынула на лопасти колеса, утепленные тканью, чтоб не обледенели, и тяжелая конструкция ворохнулась, стронулась с места, совершила свой первый оборот.
Я вернулся на завод. Сипло вздыхали дутьевые мехи, раздувая огонь в печах. Пламя гудело и выло.
– Следите внимательно, – велел я мастеровым, – после полудня железо должно быть готово. К тому времени запалите горны – будем отжигать жидкий чугун!
Тут приоткрылись ворота, и на завод вбежал Лют.
– Командир! – закричал он. – Там жрецы народ мутят, жечь нас подбивают!
– Какие еще жрецы? – нахмурился я.
– Слуги Перуновы!
– Пошли!
Мы очень вовремя прибежали к плотине – там уже шумела большая толпа, многие с топорами явились или просто с дубинами. Моя полусотня стояла на берегу запруды.
Бежать я не стал – к чему авторитет ронять? – а спокойно прошел по верху плотины, защищенной от дождя крышей на столбах – такую же делали на крепостной стене, только уберегала она не от осадков, а от стрел.
Выйдя на берег, я раздвинул строй моих отроков и явился народу. Народ был хмур и растревожен. Мужики, сжимавшие орудия труда и убийства, колебались, не зная, на что им решиться, а перед ними носился, вопил и потрясал посохом верховный жрец Перуна, не старый еще Шинберн Громобой – в длинных белых одеждах, седые волосы растрепаны, борода всклокочена, посохом потрясает…
Завидев меня, толпа зароптала и отступила. Шинберн резко развернулся, сверкая маленькими – так и хочется сказать – свинячьими! – глазками.
– Ага! – возопил Шинберн. – Попался! Вот он, люди, кто не чтит заветов Перуна! Вот кто нарушил покой священной рощи! Бейте его!
– Молчать! – рявкнул я и спросил: – Ты чьих будешь?
Я прекрасно знал, кто передо мной, но решил разыграть комедию.
– Что значит – чьих? – оскорбленно возгремел жрец.
– Чей ты холоп? – Удовлетворившись произведенным эффектом (Шинберн чуть в обморок не грохнулся), я обвел взглядом толпу.
– Я верно служу князю, – проговорил я холодно, – а кланяюсь лишь одному богу. Единому богу, который создал это небо и землю, солнце и всех живущих. И это не Перун! У истинного бога нет имени, ибо нет бога, кроме него! А Перун лишь громовержец. Веруете в Перуна?
– Веруем! – донесся одинокий голос из толпы.
– Ну и веруйте на здоровье! Ложному ли богу вы поклоняетесь либо единственно сущему – мне до того дела нет. Так что насчет того, что я нарушил покой дубовой рощи, посвященной Перуну, заявляю при всех – брехня это! Просто позавидовал Шинберн мне, разозлился, что я отношусь к нему без почтения, вот и решил вас науськать, как глупых собак, чтобы покончить со мной чужими руками. Сам-то он не способен мне противостоять!
– Я – высший слуга Перунов! – пророкотал Шинберн.
– И что? – ухмыльнулся я. – Дашь мне своей палкой по башке? Или, думаешь, Перун испепелит меня молнией с небес? Не испепелит! Не тронут меня ни Перун, ни Мокошь, ибо единственно сущий господь бог спасет и сохранит меня. Перун лишь ангел грома и молний, но в подчинении бога – сонм ангелов, вестников небесных, помощников божьих! А какие-то там заветы перуновы выдуманы вот такими, как Шинберн и прочие бездельники, что держат вас в страхе, требуя жертв и подношений. Существуют лишь заповеди божьи, которые следует чтить. «Не убий без суда». «Не укради». «Почитай отца твоего и мать твою». «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Вот как звучат некоторые из заповедей! Так что расходитесь, люди добрые, а тебя, Шинберн, я приказываю связать и посадить под замок!
Верховный жрец буквально онемел. Даже в страшном сне не могло привидеться ему, что простой смертный осмелится хотя бы слово сказать против него. Но связать?! Посадить?!
– Шинберн Громобой! – возвысил я голос. – Ты повинен в том, что оболгал меня, в том, что бунтовал людей, подбивая их на умертвия. Взять его!
Вот в отроках своих я был уверен. Пожилые гридни молились Перуну и Велесу, а вот молодежь не шибко следовала стариковскому обычаю. Хватало среди них и крещеных, особенно это касалось тех, кто отслужил хоть раз в императорской гвардии – в Константинополе высоко ценили «варангов» из холодной страны Рос. Так что я не слишком опасался гнева дружины.
Мал и Прастен подхватили Шинберна под белы рученьки и поволокли в поруб, тюрьму-подвал.
