просыпающуюся тоску затмили другие эмоции, и мне вновь показалось, что день течет, как обычно, и что никакой он не последний, не прощальный. И что наше с Антоном время не утекает, как песок сквозь пальцы.
До дома мы добрались быстро и, хоть времени у Антона оставалось не так уж и много, мы, как и раньше, стояли около моей двери, не в силах оторваться друг от друга, и не замечая, что время летит, как пули, – так же быстро…
Мы целовались – так обыденно, но упоенно, наслаждаясь впрок, не размыкая объятий, что-то друг другу шепча и обещая, и, наверное, в эти минуты нас понял бы только тот, кто сам прощался и был в разлуке.
Последние поцелуи – они всегда горькие и с привкусом надежды на скорую встречу, и мне довелось сполна ими насладиться.
– Это всего лишь расстояние, – прошептал Антон уверенно. – Ты же сильнее каких-то жалких километров?
– Каких-то жалких тысячи километров, – поправила я его, гладя по волосам. – Конечно, сильнее. Расстояние – не время. Оно безжалостно. А расстояние всегда можно преодолеть, в отличие от времени, правда?
– Мой маленький личный философ, – улыбнулся мне, как ребенку, Антон, а серые глаза его все равно были тревожными.
К удивлению, плакать не хотелось – сердце затопила удивительная нежность, смешанная со внезапной уверенностью, что все будет хорошо. Он ведь пообещал – все будет хорошо.
И я верила.
В квартире Тропинин наскоро попрощался с моими домочадцами, которые, как назло, все были дома и каждый из них хотел с ним напоследок поговорить.
Нелли скакала вокруг, выпрашивая какие-то особые сувениры, которые продаются только на концертах «На краю», и Антон был так мил, что согласился, чем довел сестрицу до счастливого визга.
Леша, важный, как султан, сначала с легкой душой рассуждал, как важна в наше время верность, а после в своей любимой манере принялся нахваливать свою племянницу, то есть меня, с явными намеками на то, чтобы Антон увидел во мне не просто подружку, а спутницу жизни, что меня ужасно смутило.
– Нелли уже взрослая, хватит ей с Катькой комнату делить, – сделал он намек Антону и, глядя на мое мрачное лицо, засмеялся.
Томас, руки которого были перепачканы краской – сегодня он писал дома, а не в студии, прощался с Антоном дольше всех и был так растроган, что, в конце концов, пребывая под властью душевного порыва, заключил его в свои объятия, испачкав кофту, что парня, правда, не смутило.
– Ох, что я забыл! – вдруг подпрыгнул Томас и убежал в свои покои, из которых вернулся в картиной в руках и жутко довольный.
– Сынок, это тебе на удачу, – вручил он Антону очередной свой шедевр – небольшое полотно с яркими крупными мазками.
На нем было изображено пять совершенно невнятных чудовищ. Двухголовое и беловолосое развалилось на королевском кресле, похожем на трон. Зубастое и синее уселось на полу рядом; с другой стороны трона расположилось и третье – черное, мохнатое и унылое. Рядом с креслом стояли еще два чудовища, похожих между собой: оскалившихся в ухмылочке и взъерошенных. Не то чтобы они были пугающими и отталкивающими, скорее гротескно выполненными и забавными, однако впечатление производили.
Мы с Антоном переглянулись – рук так и не разжали, до последнего держась друг за друга.
– Друзья для Чуни, – не сводя глаз с картины, произнесла Нелька. – Пап, может, ты Чуне девушку нарисуешь, а? Или парня, – захихикала она.
Алексей закатил глаза.
– Перестань, дочь. Это высокое искусство, а не твои убогие финтифлюшки. – Царственным жестом отодвинул мешающуюся под ногами Нелли Томас, который на днях с ужасом узнал, что его младший ребенок фанатеет от некого слэша. Он совершенно случайно увидел, как Нелька смотрит картинки в одном из сообществ, посвященных творчеству популярной девушки-артера. Картинки были не самого высокого рейтинга, но содержание имели достаточное, чтобы и Томасу стало понятно, чем увлекается дочка. Правда, ругать Нелли он не стал – так и придерживался своих демократических свободных принципов в воспитании, зато два часа выносил ей мозг по поводу того, как некачественно, анатомически неверно картинки выполнены, и разобрал их по косточкам, доведя Нелли почти до истерики. С тех пор она на Томаса обиделась.
– Это… высокое… искусство, – принялась записывать в телефон фразу младшая сестра. – Как ты там дальше сказал? Убогие финтифлюшки? Я эту фразу буду теперь всем писать, кто плохо о моих фиках говорит!
– Если они так же плохи, как и те рисуночки, то не удивлюсь, что тебя заклевывают.
– Это завистники, – ничуть не смутилась Нелли – точно так же Томас обычно говорил о тех, кто смел критиковать его великие картины. Но он дискуссию продолжать не стал, а лишь улыбнулся молчащему Антону, который, кажется, догадывался, кто изображен на подарке – как и я.
– Групповой портрет «На краю», – гордо известил всех папа.
Леша, глянув на «портрет», только хмыкнул, Нелли едва не расхохоталась, а я слабо улыбнулась. Зато Тропинин с удовольствием рассматривал картину, словно увидел в ней что-то, неподвластное нам всем.
– Незамысловато, но идея пришла ко мне посреди ночи, и я вынужден был оставить свою… – Тут папа с некоторой заминкой глянул на нас с Нелькой, и поправился, – музу, конечно же, чтобы воплотить задумку на холсте! Не гениально, но от души мастера, – скромно закончил Томас.
