улыбкой.
– Повторите, пожалуйста, куда уехал ваш муж? – спросил ее Берн во время их последней встречи. – В Женеву?
– Нет, в Брюгге, откуда мы родом. – Левина понимала, что ее хотят подловить: она переправляла документы и рисунки именно в Женеву.
– Почему вы не поедете к нему? Женщина без защиты мужа подвергает себя опас-сности, – зловеще шипел Берн, и Левине казалось, что комната наполняется едким газом.
– Я остаюсь на службе ее величеству, – ответила она тогда, вымученно улыбнувшись.
Тогда такой ответ, похоже, его удовлетворил; после Берн предложил ей вместе помолиться. Она ощутила короткую передышку от постоянной тревоги, но лишь ненадолго. Она уже забыла, что значит жить без страха, и радовалась, когда ее вызвали ко двору. Хотя во дворце была мрачная атмосфера, по крайней мере, ей не нужно по ночам бояться каждого крика на улице и каждого шороха; не нужно думать, что люди Боннера пришли забрать ее в Ньюгейтскую тюрьму, а то и похуже. Но поскольку она уже убедилась в том, что ее комнаты обыскивали, стало ясно, что она нигде не может чувствовать себя в безопасности.
Мэри снова заерзала.
– Вина, как по-вашему, сколько еще времени мне придется оставаться при дворе?
– Мы не можем этого знать, дорогая. Хотя, скорее всего, когда вернется ваша сестра, вам позволят уехать к матушке.
– А Кэтрин назовут наследницей?
– Надеюсь, что нет, – ответила Левина, жалея, что не может обнадежить девочку, но, по правде говоря, никто ничего не знал, и была надежда, что тень отцовской измены ее спасет.
Они снова долго молчали, и Левина жалела, что не может забыться в работе. Она уже продумала композицию портрета, но пропорции казались ей неверными, и все никак не удавалось передать задумчивость личика Мэри и ее взгляд. Что, собственно, в ее взгляде? Дело не только в глазах, дело в складке губ, в осанке, но Левина никак не могла ухватить суть. Она со вздохом положила уголь и взяла новый лист бумаги.
– Вы часто рисовали королеву? – спросила Мэри.
– Один или два раза.
– А вы рисовали ее такой, какая она есть или… какой она хочет быть?
– Наверное, я старалась сохранить верность ее сути. Но боюсь, если бы я изобразила ее такой, какая она есть, хрупкой, изнуренной… – Левина не хотела признаваться, что она не смеет изображать королеву такой, какая она есть на самом деле.
Они снова умолкли; похоже, Мэри о чем-то надолго задумалась. У нее в голове как будто вертелся сложный часовой механизм. Наконец какая-то мысль пробилась на поверхность.
– Мне бы очень хотелось, чтобы вы нарисовали меня такой, какая я на самом деле, – мою изуродованную фигуру, мою некрасивость. Хочу, чтобы вы изобразили меня такой, потому что все остальное – это не я.
– Вы уверены? – спросила Левина, внезапно понимая, чего она никак не может ухватить в сидящей перед ней девочке – правды.
– Более чем. – Мэри казалось взволнованной, глаза ее сияли. – Если я сниму верхнее платье, вы лучше меня рассмотрите.
Она расстегнула лиф, спустила его с плеч, затем расшнуровала тугой, жесткий корсаж, развязала ленты, которые держат рукава. И вот она осталась в одной белой сорочке, платье брошено у ее ног. Затем она запустила руку под сорочку, извлекла оттуда нечто вроде бандажа и швырнула его в самый дальний угол комнаты.
Левина быстро набросала сцену; линии, нарисованные угольным карандашом, внезапно ожили под ее пальцами; на время она забыла даже о содержимом кожаной сумки.
– Совершенство, вы просто совершенство! – бормотала она, словно разговаривала сама с собой.
– Меня еще никто так не называл.
Не похоже, чтобы Мэри жалела себя – а может быть, она просто скрывала свою боль. Левина рисовала, не скрывая недостатков, представляя, как выглядит фигура девочки под сорочкой, угадывая ее искривленную спину. Она невольно вспомнила фреску «Изгнание Адама и Евы из Рая» на стене церкви, которую посещала ее семья, когда она была девочкой. Тогда она заметила, что у Евы неестественно высокая грудь, словно два холмика; она была совершенно не похожа на тяжелые полушария ее матери. Теперь, вспоминая об этом, она думала, что давно забытый художник, расписавший церковь, скорее всего, сам принадлежал к духовному званию и никогда в жизни не видел раздетой женщины. Ей хотелось нарисовать Мэри обнаженной. Она улыбнулась своим мыслям: Мэри и так преступила границы дозволенного, предложив изобразить себя в таком неподобающем виде. Естественно, такой портрет никому нельзя показывать.
– Вот, Мэри. – Левина встала и подошла к огромному камину. – Попробуйте постоять здесь, я попробую изобразить вас во весь рост.
Мэри направилась к камину, но по пути остановилась и стала разглядывать стопку эскизов.
– Ах, Вина!
Левина посмотрела через ее плечо, тревожась из-за того, что наброски не понравятся натурщице. Но Мэри разглядывала их как завороженная, поднося
