Проще всего отвечать на такие вопросы тем, что веришь… Но в глубине души мне не хочется искать легких путей, легких ответов; я хочу найти объяснение всему, что не требует скачка воображения, которого требует от нас Господь.
Потом я вспомнила, как Пегги вчера поджала губы, когда речь зашла о Гертфорде, и в мои мысли закралось сомнение относительно брачных планов сестры. Вчера перед сном я уже спросила Пегги, какого она мнения о Гертфорде – до того, как к нам присоединилась Кэтрин.
– По-твоему, он не…
Пегги замялась, дергая себя за цепочку на шее.
– Не знаю. Он кажется… – Она не договорила, потому что вошла Кэтрин, и мы сменили тему и стали обсуждать, какое платье она наденет на свадьбу. Я изображала воодушевление, но сомнения Пегги не давали мне покоя.
Наверное, я действительно закоренелая пессимистка. Меня одолевали противоречивые мысли. Однако нельзя забывать: все возможные кандидаты на руку моей сестры с ее помощью значительно возвышаются. Да, брак с девушкой из семьи Грей – дело рискованное, но большой риск сулит большую награду, о чем Гертфорду известно, как и всем прочим. Строго говоря, по завещанию покойного короля, Кэтрин – наследница Елизаветы, пусть даже сама королева не желает признавать ее своей преемницей. Я вспомнила, как запинался Гертфорд позавчера. Питает ли он искреннюю любовь к Кэтрин? Его родные наверняка ждут, что он вернет им утраченные позиции. Они возлагают на него все свои надежды. Как известно, при Эдуарде Сеймуры лишились почти всего. Тогда я была очень маленькой, но помню, как взрослые говорили, что отцу Гертфорда, герцогу Сомерсету, отрубили голову, а герцогиню бросили в Тауэр. Мысли мои приняли другой оборот, и я невольно вспомнила казненную сестру. Не только Сеймуры в прошлом лишились всего.
Я с трудом выбралась из постели, держа на руках Эхо, стараясь не разбудить Кэтрин и Пегги, с трудом нащупала в темноте платье. Оно было ужасно холодное, такое холодное, что голову сковывало, как обручами. В жестком платье я была похожа на птенца, который перерос свое яйцо. Я поворошила кочергой в камине, надеясь найти еще не потухшие угольки, несколько еще теплилось. Набрав растопки, я осторожно разложила ее и попыталась раздуть огонь, но угольки один за другим погасли. Я не слишком суеверна, но невольно подумала, что это дурной знак, и меня охватил страх за Maman.
Я побежала к ней в комнату, Эхо за мной по пятам. Из-под двери Maman пробивался слабый оранжевый свет. У меня перехватило горло; я представила врача, за которым срочно послали среди ночи; мне представилось, что доктор стоит над ней, как тень в предутреннем сумраке. Я осторожно открыла дверь – в комнате было тепло и светло. В камине пылал огонь; Maman сидела на постели, рядом с ней – Стоукс. Они не заметили меня, потому что оба смеялись; Стоукс читал вслух книгу и показывал Maman картинку. Вдруг я почувствовала, как глупы все мои страхи и мой пессимизм. Кэтрин была права; Maman стало лучше.
– Мама! – вырвалось у меня. Оба оторвались от книги, разрумянившиеся от веселья и тепла, я подбежала к высокой кровати и взобралась на нее. – Вам лучше?
– Да, милая, beaucoup mieux[33]. И все благодаря вашей нежной заботе. Вы оба вернули меня к жизни.
Я подумала, что ее слова – правда лишь отчасти. Настроение у нее поднялось после приезда Кэтрин, когда она стала думать о предстоящей свадьбе. Теперь я поняла, что раньше она, наверное, сильно тревожилась за Кэтрин. А теперь, когда Гертфорд попросил ее руки, Maman позаботится о том, чтобы королева дала им свое согласие. После замужества Кэтрин окажется в безопасности. Я так привыкла тревожиться за сестру, что вижу подстерегающие ее беды даже там, где их нет.
Maman обратилась к мужу:
– Я страшно проголодалась. Как ты думаешь, можно найти кого-нибудь бодрствующего на кухне?
Стоукс не скрывал радости.
– Сейчас узнаю, милая моя Фрэнни, – сказал он. – Чего бы ты хотела? Принести теплого эля с яйцами и сахаром? Его очень легко проглотить…
– Откровенно говоря, – Maman улыбнулась, – мне хочется пирога.
От таких слов я готова была прыгать от радости.
– Значит, быть посему, миледи, и вы получите пирог! – засмеялся Стоукс, выходя.
– Наверное, я начну писать королеве. Мышка, пожалуйста, принеси мою шкатулку с письменными принадлежностями. Кажется, она вон там, у окна. – Я выполняла просьбу, раздвинула шторы, чтобы в комнату попало больше тусклого ноябрьского света, и, взяв канделябр, поставила его как можно ближе к окну, но так, чтобы от свечи не загорелись шторы. – Пожалуй, начну с того, что напомню, как мы вместе жили в доме Катерины Парр. – Она умолкла, глубоко задумалась, покусывая кончик пера.
– Что там произошло? – спросила я.
– Ах, Мышка, я не знаю, стоит ли… – Она колебалась. – Скажем, Елизавета скомпрометировала себя, и я уверена, что она больше всего на свете хочет, чтобы об этом забыли.
– Maman, ваше истинное призвание – дипломатия.
– Может быть, и нет. – На ее губах мелькнула улыбка. – Когда я была герцогиней Саффолк, мне довольно часто требовалось прибегать к дипломатии.
– Но мне хочется знать, Maman! Вы всегда говорите: знание – сила. Может быть, когда-нибудь мне пригодятся тайны юности королевы.
