языком облизнул губы.
Шах-Зада поняла, что Шараханбек выходит за рамки недозволенного для чужого мужчины приличия, и поспешила к выходу.
– Подожди, Шах-Зада… Теперь сними одеяние.
Она воротилась назад, склонилась над ним, нерешительно взялась за полу брезентового плаща. Шархан засмеялся.
– Не мой плащ, а свою одежду…
Цветком алого мака вспыхнули щеки и уши Шах-Зады. Он схватил ее за руки, притянул к себе. Шах-Зада, как большая белая волчица, сильная и упругая, заревела, рванула, вырвалась из его цепких лап и отлетела в сторону. Вскочила на ноги с резвостью волчицы, попятилась к выходу.
– Стой!
Шах-Зада остановилась, раздувая трепетные ноздри. Глаза ее расширились, метая грозные стрелы. В повороте ее головы, во всем пружинистом теле угадывалось желание сорваться, бежать без оглядки. Шархана забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила красивого тела, но его пока что-то останавливало. Он знал, она с кошары никуда не сбежит. Он решил отложить свою забаву до вечера. К этому времени он сделает обход отар овец, стада коров. Все, что его душе угодно, свершится после сытного ужина…
– Иди… – чуть подумав, – береги силы до вечера…
Шах-Зада, вся в слезах, стала отступать к двери, не веря, что он ее отпускает. Она, отступала, губами судорожно глотала воздух, боком прошлась к выходу, выскочила наружу. Она сорвалась, гремя в прихожей ведрами, сковородами, мисками, которые попадались ей под ноги, выметнулась в тамбур, оттуда, что есть мочи, понеслась на свой любимый холмик за чабанским домиком. Ее душил обида, она дрожала, ничего не видя, не ощущая, присела на травку и слезам дала полную волю.
Вдруг она вздрогнула, не понимая, что с ней происходит, глядя себе на живот, сжалась в комок. Она внутри живота почувствовала толчки, будто какое- то живое существо проснулось у нее в утробе. Шах-Зада, прислушиваясь к тому, что творится у нее внутри, вдруг рассмеялась. Неужели?! Ее сердце учащенно забилось. «Что это со мной? Неужели, это правда?..» – она нежно погладила то место живота, где ощутила толчки. Так было и тогда, когда у нее под сердцем зашевелилась дочь. Так же у нее внутри все ожило, когда о себе дал знать сын. «Неужели, я беременна? Не верится! Неужели, я ношу в себе сына Хасана! О, какое счастье!» – Шах-Зада заплакала от счастья. Она почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность. Так было с ней в первый, второй раз ее беременности. Она вся сияла – это было предощущение безграничного счастья, будущего материнства. И она прикрыла глаза, застонала от неги, легла на спину, потянулась всем телом. В ее чреве опять раздался толчок. Один, два. Да, точно, она беременна! У нее будет ребенок, ее и Хасана ребенок. «О, какое счастье! Какое счастье! – Шах-Зада от нахлынувшего неожиданного счастья то плакала, то смеялась. – Наконец-то! Сколько я ждала этого дня! О, Аллах, этот день настал, благодаря Твоей воле! Был бы сейчас Хасан рядом, устроил бы пир на весь мир!»
Когда вспомнила Хасана, слезы счастья обернулись слезами горя. Она так сильно расстроилась, что разрыдалась, задыхаясь в судорогах… Так она пробыла до вечера, вечером тенью пробралась в домик и закрылась у себя в комнате… Когда она на запоры закрывала двери, ставни, легла в постель, увидела, что перстня на пальце нет. Поискала по всей комнате, обшарила все углы – нигде не нашла.
– Какая утрата! Теперь мне точно наступит конец! – Шах-Зада побледнела, – я обезоружена. А враг стучит в окно…
Встречный ветер выжимал из глаз Рахмана жгучие слезы, он грязной рукой размазывал их по щекам. Старая лошадь выбивалась из последних сил, он ее беспрестанно по бокам хлестал плеткой. Головная кошара, на которой остались Артист, Пеликан с нукерами находилась неподалеку. Вот за холмами показалась и она. Рахман, не доезжая до кошары, слез с лошади, по известным ему укромным местам повел ее к коновязи, крытой шифером. Он подкрался к окну, выходящий в задний двор чабанского домика, откуда было видно все, чем заняты внутри. Там у этих исчадий ада сабантуй только набирал обороты. С дружками Шархана за столом сидели и дородные узкоглазые доярки, завербованные с черной биржи труда столицы республики. Рахман прокрался к дяде Аслану – заведующему животноводческим хозяйством, который в это время одиноко угрюмо сидел у себя в комнате. Не дослушав его сбивчивый рассказ, Аслан ахнул, из угла в угол забегал по комнате.
– Пропала моя голова! Что сделает со мной Шархан за укрытие овец? О Аллах, огради меня от его гнева!
– Она убьет себя, дядя Аслан… Защити…
– Мальчишка, – наорал на него дядя Аслан, – почему ты не спрятал тот гурт овец от любопытных глаз? – встал, дал по щеке увесистую пощечину. – Тряпка, закрой варежку! Лучше бы овец подальше припрятал, чем, как баба, хныкал здесь!
– Он надругается над ней, дядя Аслан… Он тебя послушается. Пойдем. Пусть он ее не тронет, – не отступал Рахман.
– Ха-ха-ха! Станет Шархан слушать нас с тобой! Это же ураган, а не человек! Э-Э… – Аслан, седой, кряжистый, как мохнатый медведь, остановился. – Ты сказал, что Шархан хочет переспать с женой Хасана? О, это же хорошо, Рахман, очень хорошо!.. Дай Шархану горячую бабу, и он забудет об укрытых от него овцах, угнанном крупном рогатом скоте! Какое счастье, ему сейчас не до счета овец … Счет будет другой…
– Шах-Заду я люблю! Больше жизни люблю! – теряя разум, закричал Рахман.
– Если бы на твоей лошади покатался чужой человек, а потом ее не вернул, я бы понял тебя, твою обиду – загонит! А что плохого возбужденный мужчина красивой женщине сделает? Покатается на ней, поиграет, утолит свою жажду и бросит. Ступай! Терпи и помалкивай, если жизнь дорога. Икнешь, дружки Шархана тебя сотрут в порошок! – Аслан, тыча увесистым кулаком в спину, Рахмана выталкивал из своей комнаты.
