– Сейчас тебе открою один секрет, факир. Это мы украли твою жену. Это мы держали ее на заброшенных кошарах под Урцмидагом! – брюзжа слюной, свирепея, выкрикивал Шархан. – Это я, Шархан, ее обесчестил! Я, я, я!.. – теряя самообладание, ногами бил обмякшее тело Хасана. – И, обесчещенная, она повесилась!.. Хаха-ха! – затрясся в нервных конвульсиях выпученный живот Шархана. – Ты тоже скоро пойдешь к ней! – в ярости кричал Шархан.
– А я все думал, где слышал эти голоса посланцев Преисподней Мира?! Ты, зверь, Шах-Заду не убил, а всего лишь помог слететь в один из своих дворцов за своими воинами. Ты, вурдалак, не понял, что через нее к себе скоро призовешь всех чертей с ада! Дрожи, она скоро возвратится из параллельного мира принцессой Заррой, принцессой Очи Балой, царицей Саидой. Она тебя затолкнет в такой кипучий котел, что будешь умолять своего бога, чтобы он как можно скорей к себе забрал себя… – теряя сознание, прошептал Хасан.
– Братцы, зачем мы с этим имамом так долго нянчимся? Давайте отсечем ему палец, как это делают на Ближнем Востоке с ворами, – вдруг пришло на ум Пеликану.
– Жену его украли мы… – Артист не понял его намека.
– А он украл наших волчат, – не уступал Пеликан.
– Волчат? Да… Тогда ему отсечем руку, – в мутных глазах Артиста загорелась жгучая искра.
– Давайте отсечем ему голову, отсеченная голова нигде не заговорит! – взялся за тесак Шархан.
– Великая книга Возмездия гласит: «Не бойся смерти, никто не умирает дважды», – Хасан улыбнулся одними глазами.
– Артист, я же говорил, нельзя давать пощады этой гремучей змее! – закипел Шархан.
Артист жестом руки приостановил его:
– Успокойся, Волкодав, всему свое время… Смотрите, каков упырь, а?! Он гнется, как сталь, не ломается!
Артист рывком приподнял Хасана за шиворот, вдыхая дурные запахи ему в рот. Он придвинул свое лицо вплотную к лицу Хасана. Глаза вспыхнули, как угли, своим крючковатым носом уткнулся ему в лицо, прошипел с хрипотцой.
– Своими коммунистическими умозаключениями, если ему дать волю, он всех приверженцев уммы вернет под знамена традиционного ислама и коммунизма! А ну, братцы, свяжите его крепко-накрепко и сбросьте в дупло дуба-великана, а дупло дерном обложите! Пусть там прохлаждается и читает свою коммунистическую мораль духам царства теней! А на рассвете дуб вместе с ним подожжем.
Волкодав с Пеликаном связали Хасана, с хохотом и гиканьем втолкнули его в дупло дуба, а вход обложили дерном…
– Приятного тебе путешествия к своим праотцам, святой человек! – загоготали истязатели.
– Аминь! – Артист чумазыми руками прошелся по заросшей жесткой щетине на щеках.
– Аминь! Аминь! – Волкодав и Пеликан наполнили очередные стаканы водкой и опрокинули в себя…
Дорога в рай
Хасан в дупле священного дерева долго не приходил в себя, он не соображал, где находится, что с ним происходит. Одно видение наплывало на другое. То перед его глазами возникало сытное, кирпичного цвета лицо Шархана. То перед ним в дорогом белом костюме, весь в орденах и медалях становился лик отца, славного председателя райисполкома. То самого себя видел босоногим ребенком в дедовской сакле, пахнущей дымом, альпийскими травами. Но чаще всего перед ним возникал образ жены Шах-Зады. Она бежала ему навстречу по зеленой луговой траве. Но, почему-то, вместо того чтобы приближаться, она отдалялась, в отчаянии протягивала руки, звала: «Хасан! Хасс-санн!» Он порывался к ней, но какая-то сила удерживала его, хотя прилагал неимоверные усилия, чтобы быть с ней рядом. Его какая-то чернота с головой втягивала в бездонный омут. И все перед его глазами исчезало. Потом наплывала новая череда видений. И каждый раз все заканчивалось вязкой, проселочной грязью, за гранью которой начиналась тьма.
Он собрался силами, дернулся, показалось, как будто что-то свалилось с него, и он высвободился из душного мрачно помещения. Ему стало легче дышать. Липкая, холодная грязь стекала по лицу, спине, груди, рукам. Хасан открыл глаза. В кромешной тьме ничего не было видно. Прямо перед его лицом громоздились комки сырой земли, пахнущие снегом. И Хасан все вспомнил. Ему стало страшно и тоскливо, подумал, почему он не умер от побоев садистов. Попробовал пошевелиться. Руками ощутил липкую и холодную кровь на лице. Во всем теле была невыносимая боль и слабость, внутри все горело.
Кирпичики сырого дерна крепко притиснули его к пахнущему плесенью дуплу дуба, не отпускали. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и молчаливо стиснул зубы. Прислушался. Снаружи не было слышно ни голосов людей, ни ржания лошадей. Превозмогая боль и слабость, уперся локтями в землю и ногами о стенки дупла дуба, попытался вытащить ноги из-под кирпичей дерна. Ноги слегка поддались, но усилия вызвали в затылке и груди такую острую, режущую боль, что он долго лежал, не шевелясь, боясь вновь впасть в забытье. Он чуть передохнул, соразмеряя каждое свое движение, стал руками выгребать комки сырого дерна, густо заросшего травой, скрепленного корнями многолетних растений. Гулко билось сердце. От внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Опять прислушался – снаружи, громко сопя и скуля, кто-то истово выгребал куски сырого дерна. Он впал в забытье…
Хасан не помнит, через какое время, но очнулся, и мысли стали приходить к нему в голову. Значит, он жив. Вспомнил, где он находится. «О, священное урочище, о, дух меча, посланного небесами, о, Мать-ясновидица! О, священный дуб! Спасите меня, грешного. Спасите меня от этих грязных скотов, исчадий ада. А взамен за мое спасение возьмите себе мою жизнь!» – тихо простонал Хасан.
