Вслепую, но постоянно.
— Командир, Бегемот!
Сгоревший самоход стоял в ложбине, скрывавшей его по срез ствола. И даже это его не спасло от вражеского снаряда. Хорошо видна была обгоревшая пробоина. Длинная, снаряд вошёл чуть наискось, не срикошетив. Видимо, сразу полыхнул бензин развороченных баков. Сейчас Бегемот уже не горел, чадил. Рядом валялись два красных огнетушителя. Тел не было — я заглянул в нутро раскалённой машине. Но, увидев цилиндры снарядов в боеукладке, быстро дал задний ход, махнув рукой, чтоб остальные тоже прятались. Так можно и по ветру развеяться! Как они не рванули?
С безопасного расстояния обернулся, снял каску, склонил голову, перекрестился. Минус один.
Второй самоход нашли на берегу. Тоже битый, но боеспособный, на ходу. И пустой. Экипажи обеих машин были тут. Половина завёрнута в брезент. А погиб тот экипаж, где командир был с испорченным скальпом.
Не слёг он в госпиталь. Не дожил. Они отбивали танковую контратаку врага. Самоход вспыхнул, как спичка. Горящие люди вываливались из него и бежали живыми факелами. Голоса ребят, что видели это, постоянно срывались.
У меня и самого ком в горле мешал говорить. Горящие люди — это личное, особо проникающее. Зелёная клеёнка, холодный мертвый свет, родные ступни! А-а-а-а!
Но надо! Надо взять себя в руки. Я — не Витя Данилов, я — комбриг Медведь! У меня ответственность дело! Надо, Витя, надо! Надо, что-то надо сказать. Я же командир, твою-то дивизию!
— Егеря не погибают! Они отступают в ад на перегруппировку!
Глупость. Пафосная, ненужная, неуместная глупость, но именно это я и сказал.
Отвернул брезент, посмотрел на обуглившихся ребят. Опять перед глазами вспыхнула картинка: морг, зелёная клеёнка, босые, родные, холодные ноги. Хорошо, я в тёмных очках, что скрывают глаза!
Провал. Следующее, что помню, да и то как-то фрагментарно — стою по колено в реке, жду лодку. Ни на кого не могу смотреть. Наверное, понимали, не беспокоили.
Первые. А сколько их ещё сегодня будет? А завтра? Как мне их завтра посылать в бой, если я их вижу такими чёрными, с полопавшейся кожей, оскаленных, с пустыми глазницами? Как найти в себе силы? И не очерстветь душой и сердцем при этом? Как? Не думать о них как о людях? Считать их штуками, как патроны? Так советовал один персонаж-мудак в «Горячем снеге»?
Причалила лодка. Именно за нами. Сел на носу, всю переправу смотрел невидящим взглядом в воду. Громозека пытался что-то сказать, был грубо послан.
Знаю! Всё знаю! И что скажешь, и что подумаешь, но — не надо! Не надо слов! Мало всё это знать! Надо что-то сделать со своим сердцем, душой, головой и совестью! Надо найти в себе силы жить дальше, воевать, делать то, что должен. И не стать тем чурбаном, что людей штуками считает. Остаться человеком. С живой душой.
Лодка ткнулась в камыши, выпрыгнул первым. По пояс в воду. Пох! Попёр буром, грудью раздвигая камыш.
Берег весь был перепахан воронками. Оказалось, мои миномётные самоходы выходили прямо к воде, отстреливались, отползали, а враг ещё долго лупил по этому месту. Побежали, а то — ещё залп кинет? Глупо сложиться не хотелось.
«Калькулятор» в моей голове вякнуть пытался — а как немец вычислил мои миномёты, ведь накрыл же их позиции? Но тоже матёрно был послан по аморальному маршруту, чтоб не закатывал арбузы шире головы.
Переправа гудела и бурлила в километре севернее. На любой мало-мальски возвышенной кочке стояли зенитки, жадно тянущие свои хоботы в облака, где мошками купались несколько силуэтиков стальных птиц. Всё было вдоль и поперёк изрыто узкими окопами — укрытия от обстрелов и бомбёжек. Кое-где валялись обёртки от индпакетов и обрывки бинтов — не всем повезло укрыться безнаказанно.
Вышли к оврагу, который был весь вытоптан людьми. И сейчас он был полон. Тут накапливались роты до переправы. Обошли овраг.
Вышли на дорогу, пошли по пыльной обочине, глотая густо поднятый техникой и тысячами ног чернозём, перемолотый в пыль. Тут нас и нашёл водила моего ГАЗика. Он нас быстро примчал до штаба.
Едва попав в расположение, пришёл в дикую ярость — успели накатать и натоптать множество дорог и тропинок, люди и транспорт в совершеннейшем беспорядке размещены, как придётся. Раздраконили на свежие дрожжи! Разорался, как паровоз перед переездом. Как не на фронте, а в тылу! Тут ещё и Брасень попал под горячую руку — сунулся ко мне, чтобы я куда-то позвонил, а то ему опять чего-то не дали, но получил по шее, ещё и пинка под зад. Забегали с охапками веток, стали натягивать масксети. А самим догадаться не судьба? Тут весь извёлся, как их потерять не можется, а им самим собственная жизнь не дорога. Значит, я заставлю её, жизнь, поберечь! Кулаками желание поберечься вобью! И мой рассудок сберечь заодно.
Подойдя к штабной палатке, вообще пришёл в неописуемый «восторг»! Палатка! В зоне досягаемости батарей противника! Гля! И чему я их учил!
— Сугроб! Гля! Иди сюда, пёсий потрох! Ко мне, гля!
— Иваныч, ты чё? Комфронта же!
