— А я застрял здесь!
— Сам виноват!
Зная, как больно ударят мои слова, всё же сказал их. Потому, что зол был на него. Смертельно обижен. Убил бы. Громозека повернулся ко мне спиной, показывая развороченные раны, демонстрируя этим, что убить его не получится — уже не получится.
— Пошёл ты! — рыкнул Громозека.
— Сам пошёл, глюк позорный!
Громозека и правда растворился в воздухе, как дым от сигареты. Гля! Как же хочется курить!
Теперь у меня уже трое «опекунов». К Петру-Тагилу присоединился крысоподобный мерзкий типчик, про которых у нас говорили — чмо. И молодой вихрастый улыбчивый парень. Он сразу сообщил, что он тут проездом, что плен — не надолго. Он многое о себе успел растрепать. Потому что трещал без умолку. За что и стал называться Авторадио.
Якобы он из казаков, в армии не был. Загребли немцы его «заодно». «Случайно». Как призывного по возрасту. Но цитирую: «Немцы — цивилизованный народ, разберутся». Тут я ухмыльнулся. Да и Пётр — тоже.
У парня, правда, был ещё один выход — я слышал, что немцы из изменников-казаков формировали целые дивизии. И использовали их по прямому назначению — как мясо. Но, я не собирался ему помогать скользить по этой наклонной.
А Крыс молчал. Просто тёрся рядом. Шестерил. И всё — молча. Блин, но морда у него — так и хочется пнуть!
За время пути было две попытки побега. Одна — совсем неудачная, всех поделили на ноль прямо у нас на виду. Вторая — с неизвестной концовкой. Десяток тел остывали у дороги, десятка полтора убегали зарослями от ловчей команды с двумя собаками.
Футушок
Лагерь был прямо санаторием! У каждого отряда — отдельный блок. На двух человек — одна шконка. Лазарет, где мясниками работал пленный медперсонал. «Отдыхающих» лечили профилактическим трудом на станции и путях-дорогах, как железных, так и обычных. Отсюда такая забота о пленных. Кто ходил на «работы», там, на месте, получали дополнительное питание.
Моей рукой занялись. Оказалось, всё плохо. И «лепила» не понимал, почему я ещё жив — началась гангрена. Бывает! Я тогда, год назад, тоже с гниющей раной на груди геройствовал. Почему-то кровь моя не заражалась. А должна была. Меня только тошнило, лихорадило и глючило. А должно было убить.
Как тяжелого больного, меня поместили в этот лазарет.
Лазарет — такой же барак, но белённый извёсткой. Чтобы наши не бомбили, на крыше был нарисован большой крест.
И не бомбили. Станцию — бомбили, а лагерь — нет. Все думают, что из-за креста. Ща-аз-з! Какой смысл тратить на вас и так невеликий запас бомб? Сами передохнем. А станция — другое дело. Там антрацит грузился круглосуточно. А антрацит — такая штука, без которой воевать тяжело. Не выплавить железа без коксующегося угля. Вот и работали тысячи бесплатных рабочих на обслуживании этого процесса. Грузить, ремонтировать путь, разгребать завалы. Много где нужны руки, готовые за скудную пайку горы свернуть.
Насколько я помню, где-то в этих краях хулиганили подростки «Молодой гвардии». Если это не выдумка пропагандистов. Потому на них никакой надежды. И партизанить тут сложно. Нет тут бескрайних и глухих лесов. Негде тут затеряться, отсидеться, переждать ярость немцев. А городское сопротивление подпольщиков… Это как воспетое легендами французское Сопротивление — оно есть, о нём все знают, но особого дискомфорта от него немцы не испытывали. Не больше, чем от блох, что терроризировали всех на этой войне. Профилактические зачистки на время снимали противный зуд.
Так что я не рассчитывал на помощь со стороны. И сам мало что мог. Хотелось бы позеленеть, стать Халком и разнести всё вдребезги и пополам, но…
Случайно, ага, верю-верю, случайно, меня определили в лазарет рядом с этим полупаралитиком с пятками младенца.
—
