Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

обязательств. Жаль, что эта бюрократическая традиция утеряна.

2/. Объем рукописи удобнее обозначать не расстоянием между большим и указательным пальцами, а количеством страниц или авторских листов. Это еще не имеет отношения к Литературе, но может вызвать подозрение в наплевательском отношении к Делу.

3/. С другой стороны, если автор пришел с улицы и понятия не имеет ни о заявке, ни об авторских листах, это вовсе не значит, что он безнадежен – может и получиться. Тут дело в редакторском мужестве и интуиции.

4/. Добросовестно написанная рецензия – большое подспорье в редакторской работе, а вовсе не только способ перестраховки; такой рецензент будет отмечен финансово (на гонорар за первую рецензию – 60 рублей – я купил у спекулянта томик Осипа Мандельштама в Большой серии «Библиотеки поэта») и не останется без работы в случае творческого простоя.

Сейчас, увы, все это мало актуально – и начинающие авторы не приходят с улицы, и внутренних рецензий нет. Да почти нет ведь в своем прежнем качестве и редактора, о чем я искренне сожалею. Будем считать, что это уроки не практические, а нравственные, то есть без истечения срока годности.

Пора, однако, рассказать уже о том

Как я все же стал редактором.

Уроки пятый, шестой, седьмой, восьмой и девятый

В тарифицированной и унифицированной советской прозе пауза в повествовании обозначалась неприхотливо и одновременно с простодушной претензией на художественность. Примерно так: «Прошли месяцы. Давно облетела с деревьев некогда трепетавшая листва, и зарядили обыкновенные по эту пору для здешнего климата унылые дожди…» Удивительное все-таки знание жизни и необыкновенная наблюдательность были свойственны нашим мастерам слова. И ведь не поспоришь!

Так вот, прошло не помню сколько месяцев. Константин Иванович Курбатов решил покинуть пост старшего редактора и уйти, как тогда говорили, на вольные хлеба.

Мы были знакомы. В довольно серьезном уже возрасте К.И., журналист и в прошлом морской летчик, стал осваивать профессию детского писателя. Для освежения впечатлений о детской жизни приехал он однажды на летний сбор подростковой организации «Фрунзенская коммуна», активным участником которой был и я. Когда мои литературные притязания вполне обозначились, руководитель коммуны Фаина Яковлевна Шапиро послала меня, школьника, для литературного освидетельствования к К.И.Курбатову, тогда сотруднику «Ленинградской правды». Он и стал, в сущности, моим первым оценщиком и редактором. К.И., прочитав мои опыты, сказал: «Вы – писатель». Силу и благородство этого раннего поощрения переоценить невозможно. Окрыляла не доброта, а твердая определенность. И вот теперь, уходя на вольные хлеба, К.И., получалось, снова помогал мне.

Так начинающий автор стал еще более начинающим редактором.

* * *

Директором издательства тогда был Николай Антонович Морозов. Он доживал в этой должности последние недели и, должно быть, знал о своем диагнозе. Его партийные челюсти утратили уже к тому времени свою мертвую хватку, и у меня о нем остались самые праздничные воспоминания. Обладая даром легкого похмелья, Н.А. каждое утро обходил редакции с пуком свежих газет, чтобы прочесть заметку-другую о курьезном происшествии или рассказать безобидный анекдот, то есть, чтобы поднять настроение сотрудников, а заодно проверить поименно явку на работу. Милейший человек. И неплохой урок либерального поведения выпускника Военно-морской медицинской академии, артиллериста, инструктора обкома ВЛКСМ и начальника над литературными редакторами детского издательства. Такая карьера – одно из чудесных изобретений Советской власти.

* * *

Несмотря на опыт армии и Ленконцерта, я чувствовал себя все еще университетским человеком. У меня были серьезные личные счеты с Л.Толстым и Достоевским, были претензии к Чернышевскому и Гоголю, Бабелю и Олеше. Я жил в пространстве литературы. Кумиры остались в школе, появились ратоборные коллеги, друзья, враги и соперники.

После знакомства с первой же рукописью я сказал сидящей напротив меня Лене Шнитниковой: «Ну, этого мы точно печатать не будем». Она усмехнулась: «Это один из наших лучших авторов». Довольно быстро я убедился в том, насколько Лена была права. Из всех лежащих на моем столе рукописей, эта была одной из самых перспективных.

Урок был болезненный, но усваивать его надо было немедленно, либо уходить из издательства. Дело не в простом снижении критериев (критерии не изменились). Но критерии читателя, ученого и рабочие критерии редактора, имеющего дело с текущей литературой, вещи разные. Последние диктуют масштаб ситуации. Не почувствовав этого вовремя, человек рискует оказаться в комически претенциозном положении. Ты, может быть, и хотел бы как редактор, чтобы к тебе пришел Лев Толстой, но он к тебе почему-то не спешит. Значит, и тебе надо быть скромнее.

Визит, который уж по счету, к главному редактору Наталье Кирилловне Неуйминой. Она напоминает мне актрису Маргариту Терехову – такие же глаза с поволокой, интонации с влажными затяжками, томные движения. Несмотря на просительность и совещательность тона, властность, всегда включенное чувство вертикальной ответственности – несомненны. Манера такая. Дурачок расслабится и потеряется в душевности.

«Николай Прохорович, даже если вы приняли решение вернуть автору рукопись, начните с того, что вам в ней понравилось». «А если мне ничего не понравилось?» «Так не бывает. К тому же, в этом, в конце концов, и состоит искусство редактора».

Я прислушался к этому совету, хотя и не всегда мне удавалось ему следовать. Но чаще удавалось. Через года два А.Власов, чудный человек,