кажется, что дело обстоит прямо наоборот – своему человечку всегда помогут. Иногда это, действительно, так. Но если ты хочешь хорошо делать свое дело, конфликты неизбежны, и рукопись правильнее отнести другим людям.
Сейчас эти соображения кажутся устаревшими, но запомните их на всякий случай – жизнь так упоенно стремится вспять.
С.М. проявила в отношении меня и моей рукописи удивительное благородство, за что я навсегда останусь ей признателен. Благородный, во всех словарях, значит, согласный с правилами чести и чистой нравственности, иногда в ущерб личным пристрастиям и интересам. Вот именно. Если бы в сложившейся ситуации нашего с директором противостояния С.М проявила хотя бы пассивность или обнаружила бы в себе понятную чуткость к настроению руководства, то книга определенно не увидела бы свет, а моя судьбы сложилась как-нибудь иначе.
Вот и урок, бесценный:
Радий Петрович Погодин не похож был, конечно, на Винни-Пуха. Он был похож на лесовика, который вычесывает пальцами слова из своей, устремленной к собеседнику, бороды. В его светлых глазах сверкал иногда зеленый, вовсе не безобидный огонь леса, живущего такой же таинственной, не доступной для постороннего жизнью, какой живет художник.
Я уже заканчивал школу, когда открыл книжку и на первой левой странице, где обычно печатаются аннотации, прочитал такой текст: «Еще нет солнца. Над морем только ясная полоса. В это время – заметили? – горизонт близко – камнем добросишь. И все предметы вокруг стоят тесно.
Солнце над морем поднимается розовое и нежаркое. Все зримое – заметили? – слегка отодвигается, но все еще кажется близким, без труда достижимым.
Утренний берег – детство.
Но время двигает солнце к зениту. И если заметили, то до солнца 149,5 миллиона километров».
Погодину эта замечательная притча и правда представлялась, видимо, чем-то вроде лирической аннотации. Потому что нигде и никогда он ее больше не перепечатывал. Такая не бережливость – один из признаков огромного таланта. Я получу подтверждение этому спустя десять с лишним лет. А сейчас Погодин представляется мне классиком, не меньше, чем Андерсен или Гайдар. Кажется, если случится увидеть его – сердце разорвется.
И вот он входит в редакцию. Нас представила друг другу Лена Шнитникова. Радий Петрович протянул руку, сказал весело: «Аг-га, очень рад. Н-ну, будем, значит, работать вместе». Он немного заикался, и мне представлялось это милосердным изобретением природы. Р.П. в эту паузу мог умерить ритм разговора и не раз уберегся, возможно, от эмоционального взрыва, к которому был всегда готов. Собеседник же успевал прийти в себя и догнать Погодина на новом повороте мысли. Еще он во время разговора негромко прихахатывал и смеялся. Это тоже как-то помогало.
Р.П. знаком был, конечно, с правилами хорошего тона, мог вести себя вполне нейтрально и вежливо, как в ту первую встречу, но не умел долго этому соответствовать. Скучно становилось. У талантливого человека не бывает простоев. Разговор – та же форма творчества. Погодину нравился в разговоре азарт, рождение красивого смысла.
Он чрезвычайно быстро определялся в любви и ненависти, иногда, как мне казалось, и то и другое отправляя по неверному адресу. Но равнодушие ему не давалось. Наши отношения быстро и незаметно для меня сложились в дружеские, в той мере, конечно, в какой можно говорить о дружбе между людьми, сидящими по разные стороны редакторского стола, разница в возрасте у которых к тому же почти двадцать лет.
В тот день, протягивая мне из кресла папку с рукописью, Р.П. сказал: «Вот, написал тут повестушку. Почитайте».
«Повестушка» называлась «Книжка про Гришку». Даже на фоне высокогорной погодинской прозы – одна из самых высоких и блистательных вершин.
Ума не приложу, какие замечания и предложения могли появиться у меня в ходе работы над рукописью. Но они были.
До того мне уже приходилось работать с авторами – очень нервный процесс. И сейчас стоит в ушах чье-нибудь: «По живому режешь!» А и правда, по живому. Сколько дней и ночей ушло у автора на приноравливание одного слова к другому. И вот приходит чужой человек, пачкает страницы своим карандашом, требует переделать, убрать. По какому праву? Хорошо, если с искренним желанием текст улучшить, хорошо, если по праву ума, вкуса, а то ведь бывает, что только по праву должности. Многие перед редактором заискивают, некоторые пытаются вступить в криминальные отношения. Однажды обнаружил в папке взятку в размере ста рублей. Пришлось потратиться, чтобы отправить деньги обратно переводом. Дальнейшая работа с автором не сложилась.
Вообще, отношения советского автора и советского редактора редко бывали искренними. Даже для самого талантливого, знаменитого, амбициозного автора редактор – вроде начальника. Мало ему доверия, и очень много от него зависит. В числе этого «много» каждый назовет свое, некоторые – деньги.
Помню эпизод, происшедший с прозаиком Т. – человеком способным и достаточно известным. Он написал неплохую повесть, но принес в редакцию рукопись сырую – торопился попасть в план. Остроумие тонуло в многоречивости, динамика сюжета тормозилась многочисленными отступлениями. Надо было сокращать.
У Т. и без того были глаза выброшенной на берег рыбы – белесо удивленные и обиженные. Сейчас они превратились в сплошную муку и жалобу. Я ему искренне сочувствовал – каждому автору больно, когда правят его текст. И вдруг услышал: «Вы у меня уже рублей триста из кармана вынули!» Оказывается,
