Лурье сказал, как продиктовал: «Понимаю. Значит, так. Он войдет и сразу начнет кричать. Вы молчите. Тогда он схватит стул и замахнется им на вас. Вы поднимите телефонную трубку и скажите спокойно: „Одну минуточку. Сейчас я вызову милицию, и мы вместе во всем разберемся“. С. быстро исчезнет. Он – провокатор и трус».
Именно так все и случилось.
Затеяли мы издать в «Детгизе» сборник Анны Ахматовой. Первый прорыв после «Бега времени» был сделан в «Лениздате». Но Ахматова в «Детской литературе» совсем другое дело. В это издательство, вернее в серию «Поэтическая библиотечка школьника» допускались только классики, творчество которых пересмотру не подлежит. А имя Ахматовой все еще было на подозрении. Еще не был напечатан «Реквием» и не забыто ждановское постановление. Нужно было заказать предисловие человеку, которого в обкоме считали своим. Остановились на литературоведе Н.Н.
Поэзию Ахматовой, я думаю, он не понимал да и не любил, но за работу взялся. В меру покритиковал, в меру отметил гражданские мотивы, патриотическую любовь к родине, сравнивая то и дело Ахматову с Некрасовым, специалистом по которому был. Текст получился суконным, лучшего сукна 30-40-х годов. С добавлением, как полагается, брежневской мягкой синтетики. Критиковать по существу доктора наук, без пяти минут академика – невозможно.
Вариант отказа был выбран такой: «Простите, Н.Н., к сожалению, мы ошиблись в выборе автора. Такого ранга ученый нам не по зубам. Столько тонкого анализа, такая глубина исторической перспективы, такая широта ассоциаций – нашему полуграмотному школьнику этого не осилить. Нам надо что-нибудь популярное, с комбинацией не больше, чем на два хода. Вас об этом и просить неловко».
Н.Н. ушел, конечно, недовольный, но статья через несколько месяцев вышла в одном из научных журналов, редактором которого он, правда, сам и состоял. Какие были у него основания полагать, что я несколько преувеличил достоинства его статьи?
Литератору Ж., 1929 года призыва в литературу, было к моменту нашей встречи уже за семьдесят. Но он ничуть не изменился, оставаясь верен литературным традициям своей юности. То, что сегодня сошло бы как среднего качества юмор на юмористической странице, в то время под видом психологической прозы поставлялось в издательство. Застой – время остановилось.
Сложное переплетение трудовых интересов и интимной жизни героя автор показывал так: «Он незамедлительно поспешил разъяснить Танюшке, что он по-прежнему ее друг и товарищ и надеется, как это поется в песне, что это взаимно. В ожидании ответного письма он продолжал осваивать агрохимию в колхозной почвенной лаборатории». Философия повествователя легко укладывалась в летучие афоризмы: «Всякое выяснение – мать прояснения»; «Как утро вечера мудренее, так город – деревни».
До детей, героев повести, Ж. не было, конечно, никакого дела. В силу нездоровья ли, а, может быть, по причине этого безразличия он не мог запомнить даже их имена, что уж говорить о лицах и характерах. В начале повести героев звали Павел, Юра и Люба, в конце – Павел, Ивашка и Лиза. При этом сначала Люба-Лиза работала директором универмага, а потом вдруг стала посудомойкой. Вероятно, понизили в должности.
Скорее всего, дети вообще писателя раздражали; во всяком случае, легкостью, с которой Пушкин приветствовал «племя младое», Ж. не отличался. Все «дети» пошли порочным путем: порвали со своими корнями, покинув деревню, стали оканчивать «всякие там неведомые институты», получать должности. Непослушные. С детства еще началось. Свое педагогическое кредо Ж. выразил в таком проницательном наблюдении: «Каждый мальчонка сам по себе может быть и хорош, а сойдутся двое – нашкодят. А ежели трое – уже компания. А там где четверо, и шайка может образоваться». В общем, подходить к воспитанию надо индивидуально, лучше сразу в камерах-одиночках.
Сейчас это невозможно представить, но вернуть такую рукопись было делом чрезвычайно трудоемким. Необходимо было делать реверансы по поводу того, что автор прекрасно знает жизнь села и производственные технологии, а также быт и нужды сельского труженика. Хорошо еще Ж. в силу своей немощности, может быть, не дошел до Смольного. Пришлось бы писать объяснительные записки, что мне не раз приходилось делать. Шутка ли, заслуженный человек с почти пятидесятилетним литературным и, вероятно, партийным стажем.
Проще всего было бы сказать: литература – не ваше призвание, лучше почитайте на заслуженном отдыхе других в свое удовольствие. Но социализм, стремящийся, вообще говоря, к упрощению, в нашем деле простых формулировок не допускал.
Дело, впрочем, не только в социализме. Подобного рода простая формулировка – смертельный диагноз. Не всякий редактор решится его поставить, а автор – выдержать.
Р. всю жизнь был специалистом по пионерам, выдающимся спортсменам и большевикам. До сих пор тема вывозила (ведь и план издательства назывался «тематическим»). Но рукопись, которая легла ко мне на стол, напечатана быть не могла – это я понимал ясно. Нужно было искать рецензента.
Николай Андреевич Внуков отказался сразу, написав: «Ради бога простите, но не могу я рецензировать это… Вы столкнули меня лбами с Р… После рецензии я с ним поссорюсь, а мне этого не хочется. Очень не нравится повесть. Еще раз простите». Р. и действительно был очень милым в общении человеком, ссориться с ним не хотелось. Иногда, правда, мы вырезали фамилию рецензента, именно, чтобы не «сталкивать лбами». Но при желании вычислить ее всегда было можно – Внуков не зря боялся.
Уговорил Валентина Тублина. Он уезжал отдыхать на юг и взял рукопись с собой. К рукописи я приложил записку: «Хорошо бы написать без оскорблений, чтобы я мог показать рецензию автору». Получил рукопись и рецензию с ответной запиской: «Ну, уж и удружили вы мне этим Р. По 10 руб. за
