Боролись с цензурой… Кто не боролся? Много времени я тогда провел в столице. Местная цензура всегда направляла за разрешением в министерство. Там, ближе к Кремлю, люди были сдержаннее и умнее: «Ну, ваши казаки дают шороху. Бери подпись, штамп внизу поставишь». Вот и ездил.
Ездил по поводу «просто рассказа» Радия Погодина «Рыба». Речь там шла о рыбе «серебристой, кое-где с позолотой, кое-где с воронением, кое-где подтонированной розовым, зеленым или сиреневым», о семге, сельди, золотой рыбке, белобрюхой камбале и не помню еще о чем. Какая из них смутила нашу цензуру, не помню. Но факт тот, что та рыба, которая водилась в наших водах, в наших водах, согласно официальным данным, не водилась (вспомните «Слоненка, которого кто-то выдумал»). Ездил утверждать рыбу.
Однажды, по-моему, тоже у Погодина, появился на улицах Ленинграда генерал. Но того уровня генерал и тех войск, которые в Ленинградской области отсутствовали. Мои доводы, что генерал мог приехать на побывку к маме, не действовали. Отправился в КГБ.
Иду по Лубянской площади и направляюсь прямо к гранитной арке. Портфель пухлый – рукопись везу. Неподалеку от арки двое молодых людей оживленно беседуют. И вдруг, чувствую, что я оторвался от земли и лечу, буквально как Гришка из «Книжки про Гришку». Но вдохновения от этого полета не испытываю, болтаю ногами. Эти двое в штатском отвлеклись от разговора, подхватили меня под руки и, приветливо заглядывая в глаза, несут. «Вы кто?» «Я такой-то». «Вы куда?» «Я сюда». «Вы зачем?» «Я за тем». «Вам не сюда – направо и еще раз направо. В девятый подъезд». И опустили меня на землю.
Это был единственный раз, когда я реально побывал в лапах КГБ.
Во времена антиалкогольной кампании я, уже не будучи сотрудником издательства, для переиздания своей книжки усиленно занимался протрезвлением Блока. Пьянство времен «Незнакомки» пришлось, правда, сохранить – тут поэт не оставил вариантов.
Наша цензура была свирепее московской, наше издательское начальство идиотичнее нашей цензуры. Рукопись Гены Черкашина гнобили потому, что лейтенант Шмидт был слишком гуманен. Умнее и гуманнее штатных революционеров. Как в фильме «Доживем до понедельника». Но фильм проскочил по талому льду хрущевской оттепели, а на дворе стояли уже семидесятые.
Я писал объяснительные записки и отдавал рукопись на одну рецензию за другой. Наконец, потребовали рецензию из Института истории партии. Получив положительную рецензию и написав редакционное заключение, уехал в отпуск, уверенный, что приеду к рисункам. Нет. Рукопись лежит на столе. Сотрудник Института истории партии Старцев нам, оказывается, не авторитет, нужен штамп Института. Пишу объяснительную, еду в Институт. Вышла, наконец, книга.
А вот роман Самуила Лурье «Литератор Писарев» не вышел. К автору Стукалин испытывал чувства, схожие с теми, которые он испытывал к И.Е., Довлатову, Кушнеру и В. Попову. К тому же шлагбаум на пути прохождения книги поставило КГБ, о чем я тогда не знал.
Здесь тот же вариант: на рукопись было получено к тому времени три рецензии (полагалось две), подписано редакционное заключение, я уезжаю в отпуск. По возвращении нахожу четвертую рецензию. Конечно, зубодробительную. Но настолько безграмотную, что мы от души потешались с Самуилом Ароновичем, составляя вместе ответ. (Роман вообще сопровождали трагикомические истории. Главный редактор «Советского писателя», где книга через много лет все же была напечатана, потребовал побольше рассказать о ближайшем окружении Писарева. О Пушкине, например, с которым критик в силу объективных причин знаком не был. Почему в главные редакторы Советского Союза попадали обычно двоечники?
Однако все это были уже домашние игры. Автору сполна выплатили гонорар, но рукопись из плана изъяли. Это был вариант «творческой неудачи». Но не автора, а моей.
Я решил подать заявление об уходе, хотя моя собственная рукопись была еще в производстве, и можно было ждать всякой подлости. Сохранился черновик заявления: «Прошу уволить меня по вашему желанию, которое совпадает с моим». Думаю, в окончательном варианте заявление соответствовало юридической норме.
Но – урок.
2
Одноподъездная система
Конец семидесятых. Время цветущее, застойное, парниковое. За несколько лет до того совхоз «Красный Октябрь» был переведен в подчинение производственному объединению тепличных совхозов, что явилось завершающим этапом создания фирмы «Лето». На прилавках зимой стали появляться глянцевые помидоры и атласные длинные огурцы. Без намека на природное происхождение и сопутствующие ему изъяны, но, правда, и без вкуса. То же примерно происходило с людским отбором. С должности старшего редактора «Детгиза» я перешел в Союз писателей на должность референта. На сортность и на цену (зарплату), сколько помню, это не повлияло.
Удивительно, но отбор и в этих условиях шел. Возможно, он был даже более изощренным, чем естественный (конкурсный, рыночный), поскольку критерии были не прописаны. О моем конфликте с директором Стукалиным было известно, и синхронно с заявлением об уходе я получил приглашение от второго секретаря ленинградского Союза Бориса Николаевича Никольского. Был он исполнительным чиновником от литературы, но в писательских кругах пользовался репутацией порядочного человека.
Возникновение репутаций – дело таинственное. Это, можно сказать, позитивный вид сплетни. Ясно, что появляются они не от полноты информации и
