кормятся слухами. Мы ничего не знали, например, о личной жизни членов Политбюро, не могли отследить их персональное участие в тех или иных решениях, между тем, народу было известно, что в Политбюро есть один порядочный человек – Алексей Николаевич Косыгин. Верили репутациям свято. Достаточно было сказать: «Нет, что вы? Он абсолютно порядочный человек» – и никто не требовал доказательств. А если привести еще эпизод из рассказа близкого знакомого кремлевской уборщицы?
Кроме того, власть все же впускала иногда в свои коридоры простых смертных, поэтому информация о жизни наверху просачивалась в народ. Однажды за каким-то разрешением или выволочкой я был приглашен в Смольный. К некоему одиннадцатому, я думаю, секретарю. Но и тот был важной персоной, и на момент моей явки к назначенному времени занят. Мне предложили пообедать в столовой для местных клерков.
Интерьер обычный, но чистота и порядок – царские. Я встал в очередь с подносом. Прилавок с блюдами напоминал витрину Елисеевского. Не только продукты, но даже названия были мне едва знакомы. Я переложил на поднос бутерброды с севрюгой и балыком, тарелку очищенных креветок, металлический ковшик сациви и не помню еще что. И тут, подходя к кассе, обнаружил, что в кармане только горсть мелочи. Паника, понятно, овладела телом. Я стал озираться, как человек, попавший в засаду. Как выяснилось, не зря. Под ногами лежал бумажный рубль. Протащив его пару метров под подошвой, уронил на пол монетку и поднял вместе с рублем. Не факт, что спасен. Но все же, не весь поднос незаконный. Верну, в крайнем случае, что- нибудь. Ведь я, в отличие от несчастной героини Зощенко, даже не надкусывал.
Возвращать ничего не пришлось. И мелочи осталось достаточно. Коммунизм в этом здании был отрепетирован на совесть.
И неужели вы думаете, что я не рассказал об этом приключении всем своим знакомым? Рассказал и упрочил, таким образом, репутацию коммунистического оазиса. Устный рассказ, не документ, но для репутации большего не требуется. А документальные подтверждения о сытной жизни смольнинских приживал (еще во времена ленинградской блокады) только сейчас начинают приходить к нам.
Про Косыгина не знаю, но общение с Борисом Николаевичем утвердило меня в верности его репутации. Об этом позже.
В физическом плане мое перемещение с должности на должность было минимальным. Я просто стал открывать дверь с другой стороны того же здания. Такое было ощущение.
Дома, конечно, были разные. По адресу Шпалерная 16/набережная Кутузова 6 (помещение издательства «Детская литература») располагался особняк архитектора К.Я. Соколова. Дом на Шпалерной 18/Кричевский 2 (помещение Союза писателей) принадлежало одному из отпрысков знатного рода Шереметевых, начальнику Придворной певческой капеллы и основателю Российского Пожарного общества Александру Дмитриевичу Шереметьеву. Об этом свидетельствовал, между прочим, вензель на одном из витражей в зале, который на нашей памяти был отдан под ресторан.
Интерьеры, что в одном, что в другом здании – роскошные. Они, плюс расположение зданий, было, я думаю, причиной того, что особняк Соколова в 90-х «прихватизировали» (народный термин), изгнав из него продолжателей дела Маршака, а другой дом для совершения той же процедуры для начала сожгли, не пощадив интерьеры. Почти ровесники, они и с так называемой культурой расстались в одно и то же время – век спустя.
Но сейчас хочу обратить внимание на символику другого рода. Иллюзия того, что смена места работы произошла по одному адресу, как нельзя более соответствовала реальности. Вспоминаю в связи с этим, что сказал мне однажды Игорь Семенович Кон, объясняя, почему он вынужден был переехать из Ленинграда в Москву: «Тогда говорили между собой так: в Москве однопартийная система, но много подъездов. Имелись в виду разные подъезды ЦК. Действительно, когда я уже не мог оставаться в Институте социологии, который курировал отдел науки ЦК, я ушел в Институт общественных наук при ЦК КПСС, который находился в компетенции международного отдела ЦК, и отдел науки там меня уже достать не мог. А в Ленинграде, как и в других городах, система была не только однопартийная, но и одноподъездная. Если обком решил кого-то упразднить, то он это запросто мог сделать».
То есть, мое впечатление не-переезда соответствовало реальной тщете всяческих переездов из одного ведомства в другое, всякой смены адресов. Город был своего рода кафкианским замком: из какого окна ни выглядывай, в какую дверь ни стучись, ты все время оставался под присмотром главного, незримого лица.
Обком был и идейным руководителем, и эффективным менеджером, и справедливым судом, и умным цензором. Собравшись воспроизвести политическую экзотику прошлого, я, увы, кажется, списываю с сегодняшней натуры. Колесо вращается, белка бежит.
Александр Кушнер вспоминает о неприятностях, которые произошли с ним из-за стихотворения «Аполлон в снегу»: «…эти стихи прочел вслух на собрании творческой интеллигенции города первый секретарь ленинградского обкома партии тов. Романов и, перевирая фамилию автора, заявил: „Если поэту Кушниру здесь не нравится, пусть уезжает“. А дело в том, что Аполлон в снегу – это поэтическая метафора, имеющая прямое отношение к трагической судьбе русской поэзии в ХХ веке: „Это мужество, это метель. Это песня, одетая в дрожь…“ Спасло меня только то, что стихи не были напечатаны: референты подсунули Романову стихотворение, отданное мною в журнал „Аврора“, но еще не опубликованное. Получился „прокол“: первый секретарь обкома выдал тайну, что партия не только следит за литературным процессом, но и подменяет собой цензуру».
Казусность обкомовской опеки узнал я и на себе. Случилось это так.
Книга о Блоке была еще в печати, когда меня включили в делегацию, которую Ленинград посылал на Всесоюзное совещание молодых писателей в Москву. Похвалы прозвучали с трибуны, «Литературная газета» отметила книгу на первой полосе. С выходом ее посыпались рецензии блоковедов и критиков, откликнулись даже издания, причастность которых к литературе спорна. Например, «Биология в школе». Рекомендация в Союз, выступления с широкой географией – от Большого зала филармонии до библиотек и заводов, предложения от десятка недоступных до этого журналов, ТВ, интервью
